Оборотень - Аксель Сандемусе

Он набрал в легкие холодный, приятный воздух и подумал, что, может быть, он один из последних, кто решается пить этот воздух зимней ночью, не боясь, что тот содержит в себе смертельную отраву. Он полюбил вкус воздуха после того, как год назад болел двухсторонним воспалением легких. Сутки он пролежал в забытьи и бреду. Дети потом долго передразнивали его: Мне так плохо, Фелисия, так плохо! Она не отходила от него ни на минуту и, когда опасность миновала, была более измучена и бледна, чем он. От пенициллина у Яна потом долго дрожали колени, и ему было трудно ходить, он даже огорчался, когда дочери шли следом за ним, тоже еле передвигая ноги, и стонали: Мне так плохо, Фелисия, так плохо! Однако та же болезнь подарила ему нечто, неведомое ни детям, ни другим домочадцам. Они не знали, что у воздуха может быть вкус дорогого вина.

Доктор сказал Яну, что ему так кажется только потому, что ему сейчас требуется много кислорода. Только потому или не только. Все хорошее всегда обусловлено оговорками. Ян вспомнил, как один мальчик сказал в школьном дворе после того, как учитель высек его розгой: Не успеешь повеселиться, как тут же получаешь по заднице. Кто знает, что тот учитель сделал бы с воздухом, если бы Ян сказал, что он вкусный.

Лунный свет упал на темные пятна на снегу, которые между высокими березами тянулись к Старому Венхаугу. Это были следы. От лунного света они казались почти черными. Те же следы Ян увидел и на террасе. Они шли из дома. Ян отодвинул рукав и посмотрел на часы. В Старом Венхауге было темно. Он снова перевел взгляд на следы Фелисии:

Я гордую Брюнхильд освободил

Светлым днем из стеклянной горы,

Я Хелледу Хогену отдал ее

Украшать для дружины пиры.

Ян пошел обратно, наблюдая, как его тень постепенно уменьшается; когда он оказался под фонарем, висевшим над дверью, она исчезла совсем. В гостиной он постоял в задумчивости, потом подошел к полкам, снял «Черные знамена» Стриндберга и отыскал нужное место:

«…этот отвратительный женский теннис, в котором больше стараются навредить сопернице, чем сделать красивый удар, как в обычной игре в мяч…»

«…Если женщина, как теперь, может наложить абсолютное вето на все сказанное мужчиной в их ссоре, значит, мужчина беззащитен и в мире царит ложь…»

«…нет, я никогда не видел в наших кругах, чтобы женатый мужчина был неверен, кроме тех случаев, когда его к этому вынуждала жена…»

«…Ревность — это чистоплотность мужчины, она не позволяет его мыслям вторгаться через жену в сексуальную сферу другого мужчины. Мужчина, который не ревнует, но даже одобряет поведение жены, явный содомит. Я знал одного мужчину, которому доставляло наслаждение кокетство его жены, и он любил друзей дома…»

«…Бранное слово — всего лишь бранное слово и как таковое — ложь…»

Последнюю фразу он подчеркнул еще в юности, когда ему в руки попалась эта книга. Потом она куда-то затерялась, но в 1946 году Фелисия привезла в Венхауг собрание сочинений Стриндберга, и Ян тогда же перечитал «Черные знамена». Он нашел в романе эту фразу и опять подчеркнул ее, выразив тем самым не только своеобразное уважение своей юности, но и нечто другое.

Тогда, очень давно, он почти не обратил внимания, в какой связи была сказана эта фраза. Его, семнадцатилетнего, поразила лишь глубокая правда, заключавшаяся в том, что бранное слово — ложь. Сказано же это было в связи с тем, что мужчина, который был женат несколько раз и имел детей от каждой из жен, не мог не быть женоненавистником. Но ведь это ложь. Доказательство показалось Яну весьма сомнительным, однако с тем, что бранное слово — ложь, он был по-прежнему согласен.

Слишком все было запутано, чтобы против этого спорить. Если в некоторых кругах мужья были неверны своим женам, только когда те сами этого добивались, значит, там собрались мужчины, которые все поголовно были моралистами какого-то странного толка, а их жены — лесбиянками. С другой стороны, если мужская ревность — это выражение чистоплотности мужчины и его протест против вовлечения в сексуальную сферу соперника, а неревнивые мужчины — содомиты, то это бранное слово слишком грубо и не определяет поведения этих мужчин.

Ревность возводилась Стриндбергом в ранг высшей добродетели, а ведь это чувство всегда больше или меньше переплетается с презрением к себе и вызывает ничем не замутненное чувство стыда.

Ян поднялся к себе и лег. Он долго лежал без сна, подложив руки под голову, и опять думал о сути ревности. Когда-то из-за ревности он чуть не лишился жизни и считал теперь, что хорошо знает это чувство. Ему было очевидно, что Стриндберг далек от истины. Ревность на сексуальной почве может и вовсе отсутствовать, может быть слабой, сильной или, пройдя разные градации, привести к смерти. Некоторым народам ревность вообще неизвестна. Часть людей — особенно мужчины — только изображают себя ревнивцами, считая такое поведение нормой. В целом Ян полагал, что для ревности бывают две причины: опасение, что желанный партнер вообще исчезнет из твоего поля зрения, и страх перед тем, что скажут о тебе люди. С первой причиной еще можно было согласиться, признав, однако, что речь идет не о любви, а о самообожании. Другая прикрывалась весьма сомнительными условностями. В обоих случаях ревность громко свидетельствовала о принуждении в любви, что само по себе недопустимо, хотя и признается законодательством, которое последовательно объявляет ревность законной. Впрочем, некоторые формы ревности наказуемы. Ревность считается добродетелью и в то же время оказывается чем-то презренным, все зависит от того, куда дует ветер. Ревновать или не ревновать — одинаково унизительно, и люди, обратившие на это внимание, тут же начинают придумывать новые законы, вместо того чтобы отменить старые. Одни и те же люди и презирали ревнивцев, и имели под рукой целый арсенал аргументов против тех, кто ревности не испытывал. Ну а они сами? Можно ли обнаружить любовь или хоть каплю разума во всей этой бесчувственной и надуманной болтовне? Почему взрослые, здоровые и часто весьма одаренные люди в какой-то момент своей жизни задают себе и другим один и тот же вопрос: можно ли любить сразу двоих? И тут же получают ответ. Почему люди не верят собственным чувствам?

Да потому, что не смеют. Потому, что находятся под постоянным гнетом своей якобы извращенности, тогда как на самом деле все свидетельствует о том, что они совершенно нормальны. В том, что их чувства носят нездоровый характер, их обвиняют те, кто сам боится собственных чувств, тоже здоровых в своей основе. Спокойного, рассудительного Яна больше всего мучило всеобщее лицемерие. Люди, которые с пеной у рта бились в истерике, защищая идею один мужчина и одна женщина, несомненно, больше других тяготились своими цепями или же, гремя ими, грешили направо и налево. Те же, кто отступил от этого правила, были счастливы и редко высказывались о том, что проблемой представлялось только тем, кто кричал громче других. Где хранится ключ к этой странной загадке, заключавшейся в том, что все должны вести себя одинаково не только в открытую, но и за запертой дверью, например в постели? Почему люди, которые придерживались святых правил лишь потому, что они их устраивали, никогда не подвергались нападкам со стороны грешников, имевших другие желания, и почему те, которым действительно нравились официальные нормы, обычно не выступали агрессивно против полигамии? Только мужчины, состоявшие в неудачных браках, требовали наказания за многоженство. Короче, люди, бывшие в ладу с собой, проявляли терпимость. У тех же, кто совал нос в чужие дела, дома не было ни одного уголка, куда его сунуть было бы приятно.