Последний рыцарь короля - Нина Линдт

– А месье Уилфрид? – спросила Анна.

– А Вильям Уилфрид ее супруг и ваш очень близкий друг. Он оказывал сопротивление при задержании, поносил священнический сан, богохульствовал, угрожал, набрасывался с кулаками на рыцарей, он защищал вас и не желал сотрудничать с нами. Теперь мы считаем его вашим сообщником. Вы довольны, донна? Мы можем продолжить нашу беседу?

– Да, – чуть слышно ответила Анна, опустив голову.

– Что вы знаете, донна Анна, о существе, что называет себя Последним Рыцарем Короля?

– Ничего, – пожала плечами донна. – Не больше вашего.

– Донна Анна, вам известно, что Церковь настороженно относится к появлениям этого человека в лагере, но ваше имя неизменно связано с ними.

– Повторяю, что я ничего не знаю о нем. Его таинственность пугает меня точно так же, как и вас.

– С какой стати, донна, вам стал бы помогать человек, о котором вы ничего не знаете? – язвительно заметил архиепископ.

– Ну, он же помогал крестоносцам, хотя они тоже ничего не знали о нем, – невинно заметила донна, – разве не так?

Лицо архиепископа передернулось от ненависти.

– Ваше имя, донна, он произносил отдельно от всех.

– Насколько я помню, он посылал сообщения королю, что же, по-вашему, король его тоже знает?

Архиепископ побелел, его темные глаза уставились в светлые и широко раскрытые от наивного удивления глаза донны.

– Встаньте, донна! – завопил он. Женщина медленно и с достоинством встала. – Ваш допрос окончен, стража отведет вас обратно.

– Всего доброго, – весело сказала донна и, повернувшись спиной к раздувающемуся от злобы де Бове, проследовала между стражниками прочь из залы.

– Как вы думаете, когда они вынесут приговор? – спросила я, когда утомительные допросы того дня закончились.

– Не знаю, – дрожа под всеми одеялами от обостряющейся лихорадки, ответила Катя, – по мне, так лучше бы быстрее.

– Потерпи, стражник обещал принести одеяла из шерсти верблюдов, тебе станет получше, – согревая ее, сказала я.

Вадик озабоченно посмотрел на нас и в бессильной ярости пнул стену:

– Почему человек не всемогущ и так бессилен! – вдруг воскликнул он. – Я не могу даже защитить вас от этих дебилов в мантиях!

– Жаль, конечно, – ухмыляясь и дрожа, сказала Катя. – Но все равно, спасибо за заботу.

Нам принесли одеяла, мы накрыли ими Катю. Сердобольные стражники согрели нам воды, и мы напоили ее каким-то невообразимым бульоном. Катю перестало трясти, и она задремала. Сидя на кровати, мы с Вадиком шепотом переговаривались, чтобы не мешать ей отдыхать.

– Какое ужасное время! – вздохнул Вадик, сгибая и разгибая огромные кулачищи. – Люди готовы перегрызть друг другу глотку ни за что. Я разочарован в походах, это просто истребление одного стада другим.

– Но ведь они верят настолько сильно, что очень немногие под угрозой смерти отрекаются от своей веры.

– Да они просто лицемерны насквозь или тупы как пробки! – Вадик испуганно прикрыл рот, ему показалось, что он слишком громко это сказал. Но Катя продолжала тихо спать. – Ну, что им стоит отречься для вида и спасти свою шкуру? Ведь потом они могут вернуться к своим и продолжать верить, да даже совершая намаз, можно читать про себя свои молитвы, к тебе в голову и сердце никто не заглянет, но, по крайней мере, твоя голова не будет красоваться на воротах Каира.

– Хочешь сказать, что ты бы отрекся?

– Да конечно! Я вообще не вижу в этом проблемы и трудности. Нельзя заставить верить силой, это противоестественно, так же, как силой заставить любить.

– Я даже не подозревала в тебе подобного практицизма, Вадик, – задумчиво сказала я, глядя, как из-под Катиной кровати высовывается знакомая усатая морда.

– Учись выживанию, детка, – усмехнулся мой друг и тоже увидел крысу.

– Она здесь еще до нас была, – шепотом сказала я. – Смотри, – я бросила крысе мякиш хлеба, и она его съела, потом вылезла и, встав на заднее лапки, начала просить добавки.

– Видишь? Ее кто-то надрессировал.

Мы развлекались с крысой, потом Вадик, заметив, что Катя начала ворочаться, шуганул зверька и как раз вовремя, потому что в этот момент Катя открыла глаза и села на край кровати, потирая глаза.

На третий день судьи решили допросить подозреваемых по второму обвинению: в ереси и причастности к движению альбигойцев.

Донна Анна вошла в залу, спокойно и холодно глядя на окружавших ее людей. Молча села в кресло и подняла взгляд мимо архиепископа на легата.

– Как вы относитесь к исповеди, донна Анна? – начал свой допрос сухонький старичок из свиты легата.

– Я исповедуюсь моему духовному отцу, как и подобает христианке, – с достоинством глухо произнесла донна. – Я стараюсь облегчать душу каждый день или же каждое воскресение, но вчера моего духовника не привели, несмотря на мои просьбы.

– Считаете ли вы, что Церковь несет в себе божью благодать и служит спасению верующих?

Взгляд донны странно заметался по сторонам, словно она пыталась возразить, но приказала самой себе молчать.

– Да.

– Отрицаете ли вы святость креста?

– Нет, – поспешила ответить донна. – К чему такие странные вопросы?

– Верите ли вы в существование Ада и Рая? В воскресение из мертвых? В Страшный суд? – продолжал священник, игнорируя вопрос донны.

– Я верю во все, во что подобает верить истинной христианке.

– Отрицаете ли вы свою причастность к ереси альбигойцев и какой-либо иной ереси паразитирующей тело Церкви?

– Да, отрицаю.

– Я закончил свой допрос, – объявил легату капеллан. Поднялся архиепископ.

– Позвольте мне задать обвиняемой несколько вопросов, Ваше Высокопреосвященство.

Легат кивнул, не заметив умоляющего взгляда донны.

– Донна, вы выросли на юге Франции, общались со многими знатными баронами Юга, скажите, не было ли среди ваших знакомых добрых людей?

– Добрых людей? – переспросила донна. – Я не понимаю…

– Добрые люди – это те, кто отрекся от мира посредством нехитрого ритуала утешения.

– Этот ритуал принимается Церковью?

– Нет, – через силу ответил архиепископ.

– Тогда таких знакомых у меня быть не могло, – легко ответила донна.

Она отвечала еще на десятки вопросов, но если не знала, как ответить, просто говорила, что придерживается единственно правильной веры, и ничто не могло ее заставить свернуть с этого пути.

Мы вернулись в камеру уставшими и измученными. Пропал былой задор и веселье, желание рассуждать и философствовать. Тоска и тягостное ожидание начали оказывать свое разрушающее воздействие. Мы не знали, что творится в лагере, не знали, сколько еще нас будут судить и чем закончатся все эти бесчисленные допросы.