Блокада Ленинграда. Дневники 1941-1944 годов - Коллектив авторов

долю выпало немало работы и заботы о сиротах, и мы помогаем нашим комсомольским бригадам налаживать все бытовые и хозяйственные вопросы.

Мы вместе с Вами, вместе с партией Ленина-Сталина, стоим на защите города Ленина, мы знаем и учитываем все трудности, которые нас окружают, но силы у нас маловато, мы сильно истощены, поддержите, пожалуйста, нас и наших детей на питательном вопросе. Мы знаем, что вы даете распоряжения и на Вашей доле забота о трудящихся гор. Ленина.

Мы писали тов. Сталину, а также писали тов. Жданову, просили их поддержать нас и наших детей.

Ждем у микрофона Вашего распоряжения о прибавке хлеба и выдаче нам продовольствия.

С товарищеским приветом Трудящиеся женщины Смольнинского района П.Н.О-ва, всего четыре подписи.

12 марта 1942 г.»

«12/Ш 42 г.

Дорогой товарищ

Андрей Александрович!

Только крайне тяжелое состояние вынуждает меня обратиться к Вам, как к чуткому отзывчивому человеку.

Я сама член ВКП (б) с 1905 года, персональная пенсионерка и обращаюсь к Вам как партиец к своему товарищу по партии.

Дело в том, что я заболела воспалением легких и к тому же прибавилось общее тяжелое истощение организма.

Больница им. Свердлова в лице тов. Черняка сделала для меня все что могла в смысле питания, но для человека с таким тяжелым истощением этого недостаточно. Я очень прошу Вашего содействия по этому вопросу, и тогда больница им. Свердлова сможет еще поддержать меня, что даст мне возможность снова стать на работу.

Работала я в течение 24 лет на районных и областных руководящих постах. <…>

Хочу проситься, как только подкреплю свои силы, в один из районов Ленинградской области на восстановительные работы в совхоз или на какую-либо другую работу, куда найдет нужным партия.

Я участница обороны Петрограда и была направлена ЦК ВКП (б) на Киевский фронт на борьбу с эпидемией…

Дорогой Андрей Александрович, я прошу у Вас только возможность поддержать свое здоровье через питание в больнице им. Свердлова. Сама больница дает питание на 10 дней, что мною уже использовано и, повторяю, при моем состоянии оказалось недостаточным.

Неужели человек, полный энергии, должен погибнуть?! Не допускаю мысли об этом и потому обращаюсь к Вам.

Живу я сейчас в жуткой чужой комнате, т. к. моя квартира разбита. Помогите мне, пережив многое, пережить все предстоящее, лишь бы вернуться в общий строй.

Я понимаю, что не совсем удобно обращаться к Вам, но меня к этому вынуждает положение. За все 37 лет пребывания в рядах партии я никогда не обращалась с личной просьбой, убедительно прошу в этой моей единственной просьбе не отказать…

М. Круглова».

Тернистый путь – Ленинград – Череповец

Из дневника В. К-о[83]

Вот я и вышел из госпиталя, где пробыл три с половиной недели – с 7 февраля и по 2 марта 1942 года. Поставили меня на ноги, подлечили, подкормили, почти залечили раны, образовавшиеся в результате голодных отеков. Теперь все хорошо, но вначале, как говорил мне Бобик[84], всю первую неделю и он, и мои лечащие врачи не были твердо уверены в благополучном исходе.

Хочу дополнить свои записи описанием кошмарной дороги сюда, что решил сделать еще в пути.

Итак, 2 февраля в 12 часов дня я должен выехать поездом с Финляндского вокзала. Накануне я уволился из института, получил эвакуационные документы, дома все прибрал, запер, ключи убрал в книжный шкаф, ключ от которого взял с собой. Ключ от комнаты оставлял Кузнецовым. Кстати, хорошо вышло, что я не отметился в домоуправлении как эвакуированный, иначе ключ должен был бы оставить там. С Кузнецовыми сговорился, что если будут обо мне спрашивать, то я просто переехал в квартиру сына, так как там теплее. Они были рады за меня. Ник. Ив. сам предложил мне отвезти мои вещи до вокзала на детских санках. Я очень благодарил его, и мы назначили выход из дома на 8 часов утра, рассчитывая, что до вокзала я смогу доплестись не менее чем за полтора-два часа.

Утром 2 февраля я встал в 6 часов, сразу же стал варить себе завтрак, и, поскольку с кормежкой у Кузнецовых негусто, я решил сварить и отдать Ник. Ив. хорошую порцию макарон, чтобы как-то компенсировать его энергетические затраты на поход до вокзала и обратно. Он долго брыкался, но я вошел к ним, поставил кастрюльку на стол и твердо сказал, что назад не возьму. Накануне отдал им последнюю бутылку подсолнечного масла, дрова, мангал и остаток керосина.

Закончил все дела, в половине девятого вышли. Я, против обыкновения, чувствовал себя бодро и хорошо. Прошли Садовую, свернули на Невский, потом по Литейному до Чайковской. Там отдохнул на каком-то ящике, так как устал, но минут через 20 двинулись дальше. Правда, я уже с трудом шел, но до вокзала добрались около половины одиннадцатого. Там народу – тьма, поезда еще нет. Предложили пройти в зал, холодный и без скамеек. Я забрался в детскую комнату, где и просидел до посадки. Сердечно распрощался с Николаем Ивановичем и уже сам пустился в дальнейший путь.

Сидим час, другой, третий – поезда нет. Наконец только около

5-6 часов вечера дали поезд, и все стали выходить. Ни проводников, ни носильщиков, разумеется, нет. Кое-как дотащился до своего вагона № 8, но оказалось, что он забит уже всякими «деятелями», по преимуществу – определенного типа, причем вещей у каждого не 30 кг, как положено, а во много раз больше. Вижу, что в этот вагон мне уже не попасть. В это время проходит кондуктор и говорит, чтобы я шел в вагон № 3, там свободно. Пошел туда – не пускают никак. Влез в тамбур соседнего вагона № 4. Так как в вагон тоже не пустили, решил остаться во внутреннем тамбуре. Холодно. Подождал с полчаса, вновь решил втиснуться внутрь вагона, что мне после большой перебранки и удалось. С трудом, частью с просьбами, частью с руганью, но запихнул свою корзинку и подушку на верхнюю полку, у двери поставил стоймя чемодан и кое-как на него уселся. Слава Богу, хоть кое-как, хоть от двери и дует, но все же – в поезде, а значит, уеду. Так мы сидели в темноте, конечно, до отправки, которая состоялась около часа ночи.

30 км до Ладожского озера ехали с частыми и длительными остановками. Сильно мерзли мои опухшие ноги. <…>

О сне для меня, конечно, не было и речи. Обещанной кормежки тоже не было, так что я поел килек с хлебом (у меня была баночка) – и это все. Наконец