Павел I - Алексей Песков

* * *

Сознательная жизнь Павла прошла при усиленных опытах Никиты Ивановича Панина по культивированию Северного альянса. Доверие Павла к мнениям Никиты Ивановича после поездки в Берлин в 1776-м году помножилось на воспоминания о грандиозном царственном приеме, устроенном ему Фридрихом. – Брак с Марией Федоровной сделал Павла в некотором смысле родственником великого прусского короля. Строевая выучка фридриховых солдат поразила воображение: это был не парад, а балет. «Видел я полки Прусские, – вспоминал Павел о поездке в Берлин. – Видно, что имеют во всем пред нами века два преимущества» (Сб. РИО. Т. 27. С. 99). Все это, наверное, еще сопрягалось с наследственными бессознательными влечениями, усвоенными из хромосом Петра Третьего, и в сумме давало твердое убеждение: союз с Пруссией – залог международного процветания России.

Двадцать с лишним лет он будет держаться этого убеждения – до тех пор, пока наследники Фридриха, уже в эпоху собственного царствования Павла, не разменяют славу великого короля на сепаратные договоры с якобинской Францией и пока в Европе не появится новый герой – Наполеон. Только тогда, на исходе жизни, Павел переменит свою систему.

Но в 1780-м году он был тверд и непреклонен. Посему все совершавшееся наперекор союзу с великим королем почиталось им блажью и предательством. А совершалось то, что еще в 1778-м году австрийский император Иосиф Второй предположил сделать Баварию частью своей империи, и того гляди у Австрии должна была начаться война с Пруссией. Фридрих запросил помощи у своей союзницы Екатерины. Говорят, Павел, верный союзническому и родственному долгу, «мечтал о том, чтобы во главе своего полка идти на театр военных действий и вместе с братьями Марии Федоровны (принцами Фридрихом, Людвигом и Евгением ) сражаться за великого короля» (Шильдер. Изд. 1996. С. 144).

Между тем Иосиф обратился за помощью к своему союзнику – Людовику XVI-му. Однако во Франции тогда ожидалась скорая собственная война – с Англией, и вместо военной подмоги Иосифу предложили дипломатическую медиацию. Фридрих в ответ выставил своего посредника – понятно кого. Кончилось тем, что весной 1779-го в силезский городишко Тешен съехались дипломаты от Австрии и Пруссии и их секунданты из Франции и России. Нашей делегацией руководствовал князь Репнин, так поведший дело, что подписанный договор гарантировал Екатерине старшинство в союзе с Фридрихом и неучастие Иосифа в будущем сопротивлении Турции маршу России на берега Черного моря.

Теперь оставалось только убедить Иосифа совсем оставить альянс с турками, стать врагом султану и склониться к совместному русско-австрийскому наступлению на Порту. Иосиф был приглашен в Россию, и в мае 1780-го, во время поездки Екатерины по белорусским губерниям, приобретенным по разделу Польши, он встретился с нашей императрицей в Могилеве.

Лучший способ приобрести друзей – обругать их врагов, и императорские переговоры начались с подбадривания Иосифа в его обидах: «Говорили много и часто о Фридрихе II. И Иосиф и Екатерина резко отзывались о прусском короле, о его страсти к интригам. Далее Екатерина, как бы мимоходом, спросила Иосифа, не пожелает ли он, как император, занять Папскую область, завладеть Римом. Он возразил, что многие государства заинтересованы в сохранении status quo в Италии, но что она гораздо легче могла бы думать о захвате своего Рима, т. е. Константинополя» (Брикнер. Ч. 3. С. 378). И т. д.

Расстались в полном удовольствии друг от друга. Иосиф оказался не только галантным кавалером, но и покладистым партнером: он обещал Екатерине помощь в случае войны с Портой.

Отныне союз с Пруссией не имел того смысла, какой имел прежде: прежде Фридрих требовался Екатерине как сдерживатель Австрии – турецкой союзницы; а теперь, когда Австрия в союзе с нами сама будет воевать против турок, – очевидно, что хитроумный Фридрих, которому от наших турецких завоеваний ничего не перепадет, станет придумывать какую-нибудь такую интригу, после которой мы вынуждены будем платить по его счетам, а сами опять потеряем что-нибудь, как это уже было при заключении прошлого мира с Портой, когда, благодаря Фридриховой расторопности, он ни за что получил лучшую часть Польши, а мы отказались от уже завоеванных Валахии и Молдавии.

Посему, когда в том же 1780-м году в Россию приехал наследник Фридриха – его племянник Фридрих Вильгельм, – Екатерина хотя и встретила его дворцовыми церемониями, сообразными высочественному сану гостя, но встретила совсем не так, как четыре года назад Фридрих встречал в Берлине ее наследника: то есть без парадов и триумфальных арок, а о подписании каких-то подобающих укреплению Северного альянса бумаг речь и вовсе не заходила. Отношения с Пруссией зависали в неопределенности, стеснительной для Фридриха и оттого выгодной Екатерине. Никита Иванович Панин с удручением наблюдал за разломом оси, на которой была нацеплена его система, и ему оставалось только в очередной раз возлагать надежды на будущее своего воспитанника.

Воспитанник, между тем, благодаря отсутствию запретов сообщаться с высокими иностранными гостями, оказал своему косвенному родственнику ласковое сочувствие. Говорят, когда Фридрих Вильгельм при отъезде своем прощался с Павлом, то в присутствии Никиты Ивановича оба они поклялись друг другу в вечной нерушимой союзности. Между ними началось тайное от Екатерины сообщение – сначала через прусского посланника в Петербурге графа Герца, а после того, как Герц уехал из России, через Герцова приятеля – Алопеуса, прусского немца, состоявшего на русской службе. Алопеус писал сказанное ему Павлом – Герцу в Берлин, а Герц передавал слова Павла Фридриху Вильгельму и наоборот. «Чтобы эти сношения не были вполне поняты, – вспоминал Герц о второй половине 80-х годов, когда Фридрих Вильгельм уже наследовал прусский престол после смерти своего великого дядюшки, а Павел еще по-прежнему числился наследником нашего, – и чтобы они представляли менее опасности, если бы неутомимые агенты Екатерины открыли их, придумали особенные названия для разных лиц и предметов. Так, великий князь был мейстер Грен, прусский король – фон Д…б…г, Алопеус – Штралькорн и т. д. Этим-то путем, неизвестным ни берлинскому министерству, ни прусскому посольству в Петербурге, оба принца поддерживали между собою дружественные связи и взаимное доверие. Когда в сентябре 1787 года король спросил, между прочим, какой союз предпочитает великий князь – французский или английский, Павел Петрович высказался в пользу последнего и прибавил: «Бог знает, как сложатся обстоятельства, когда я приобрету влияние на дела; пока могу сказать только, что неизменна моя приверженность к системе, связующей меня с прусским королем, и что я от всего сердца буду согласовываться с его намерениями». Подобные признания, узнай о них императрица, навлекли бы неприятные последствия на великого князя» (Кобеко. С. 376).

Конечно, никаких тайн императрицы Павел не мог бы выдать своему прусскому другу, даже если бы захотел предупредить его об опасностях, грозящих Пруссии от Екатерины: Павел не знал этих тайн, ибо не был допущен к их обдумыванию. Что же касается генеральных движений империи, вроде овладения берегами Черного моря, – так о них была известна вся Европа, потому что после согласия с Иосифом поддержку нашей следующей войны с Портой стали искать и у союзников Австрии. «Одни только турки да пруссаки опасны для спокойствия Европы, – говорил Потемкин французскому посланнику. – Согласитесь, что турки – бич человечества. Если бы три или четыре сильные державы соединились, то было бы весьма легко отбросить этих варваров в Азию и освободить от этой язвы Египет, Архипелаг, Грецию и всю Европу. Не правда ли, что такой подвиг был бы и справедливым, и религиозным, и нравственным, и геройским подвигом? К тому же если бы вы согласились способствовать этому делу и если бы на долю Франции досталась Кандия или Египет, то вы были бы достойно награждены» (Сегюр. С. 373).