Наследник Тавриды - Ольга Игоревна Елисеева

Древняя икона была цела. Темная, византийского письма. Юноша Георгий с копьем на плече. Ни лошади, ни змия. «Защити и вырви меня из ада, ибо мой корабль вот-вот пойдет ко дну!» Император воззвал к Богу. Но, видно, настал тот страшный час, когда терпение заменяет надежду. «Отче, Отче, зачем ты меня оставил?»

Когда Александр вышел на улицу, сразу почувствовал: погода изменилась. Днем было тепло, даже жарко. К вечеру подул холодный ветер с моря, началось волнение. Словно Георгий через тысячу лет перебросил бурю, которую когда-то зажал в кулак. На государе не было шинели. Дорогой он продрог и в Севастополь прибыл не к четырем, как обещал, а к восьми вечера. Голова кружилась от озноба. Он выпил горячего чая и лег спать.

Утром у Александра еще хватило сил осмотреть укрепления, форты, морской госпиталь. Но 29 октября на пути к Бахчисараю им овладела такая слабость, что его пришлось снять с лошади и уложить в коляску. Через шесть дней Таганрог снова встретил императора тишиной и пыльным покоем.

— Не волнуйтесь, — говорил государь, когда его несли в дом. — Я всего лишь подхватил маленькую лихорадку.

Бобруйск.

Никс непроизвольно смял письмо в кулаке. Потом испугался и мигом разгладил его ладонью. Комкать каракули жены он вовсе не собирался. Однако то что она сообщала, способно было повергнуть в трепет и не такого возбудимого человека, как великий князь.

«Дорогой Николя! Я не знаю, чему приписать мои тревоги. Вероятно, живое воображение берет верх над разумом. Но в городе происходит нечто, чему я не могу найти объяснения. Ах, если бы хоть кто-то из вас был тут! Но мы одни с Элен и матушкой.

Вчера наша карета, в которой я ехала с детьми, была приперта на мосту в виду Аничкова дома к самым перилам, так что мы испугались, как бы не оказаться в реке. Плотная толпа текла мимо. Я приказала кучеру узнать, что там. И он отвечал: “Хоронят какого-то подпоручика”. Эти слова меня еще больше озадачили. Отворив дверь, я попыталась расспросить идущих. Из отрывочных выкриков мне удалось понять, что некто Чернов из Семеновского полка стрелялся с флигель-адъютантом Володей Новосильцевым, ты его помнишь. Поединок был за честь сестры Чернова. Новосильцев посватался к ней, а потом отказался, ссылаясь на запрет матери. Оба убиты. В толпе находились люди, читавшие вслух предсмертную записку Чернова. Впрочем, иные говорили, будто ее писал Александр Бестужев, адъютант принца Вюртембергского. “Пусть я паду, но пусть падет и мой противник, который из чванства придворным положением преступил все законы общества и человечества”. На фонарь влез юноша, который выкрикивал стихи журналиста Кюхельбекера. Помню только: “Вражда и брань временщикам, царя трепещущим рабам”, и что-то про тиранов. Кажется, совсем не к месту. Насилу мы добрались домой.

Более всего меня потрясло бездействие полиции. Когда потом мы спрашивали Милорадовича, отчего он позволил в городе подобное шествие, он отвечал, что имеет строгое приказание государя ни во что не вмешиваться и предоставить графу Аракчееву полную свободу. Но самое ужасное, что Алексея Андреевича нет. Накануне он ускакал в Грузино, где, по слухам, убили его экономку. Об ее смерти передают ужасные подробности, которые я не решаюсь доверить бумаге…»

Желтый дом! Никс топнул ногой от досады. В столице не было ни одного человека, готового принять ответственность. Только милостью Божией можно объяснить, что толпа вела себя мирно. Но, судя по всему, находились люди, пытавшиеся ее разогреть. Не дожидаясь следующей почты, великий князь умчался из Бобруйска в Петербург. Хотя и помнил повеление брата не трогаться с места.

Ноябрь 1825 года. Таганрог.

10 ноября, ненадолго почувствовав себя лучше, император отдал приказ Дибичу арестовать одного из заговорщиков, особо рьяно рвавшегося совершить цареубийство. Не самого крупного и не самого громогласного. Так, второй ряд, третье место слева. Фамилия Вадковский ничего не говорила начальнику Главного штаба. Но не ему и предназначался привет. Были люди посолиднее, которым первый ход Александра должен был о многом сказать. Государь сделал предупреждение. Точно так же, как в двадцатом году он дал понять: «Я знаю все. Остановитесь».

Тогда они настолько испугались, что распустили «Союз благоденствия». Что будет теперь? Больной, утомленный, потерявший контроль над собственными нервами Александр не знал. Страшно было подумать, что произойдет, если поселенные полки примкнут к бунту.

Жар не проходил. Минутами государю начинало казаться, что все дело в нем лично. Если он исчезнет, пропадет и причина для мятежа. Отдав распоряжение, император лег и не велел никого к себе пускать. Елизавета Алексеевна вернулась с прогулки, отобедала в одиночестве и робко осведомилась, не посылал ли за ней супруг? Лейб-медик баронет Виллие не смог рассеять ее тревогу.

— Пройдите к нему, если хотите, мадам. Но я не советовал бы его беспокоить.

Она вошла в уборную, где Александр лежал на кровати. Голова его была очень горячей.

— У вас холодные руки, — слабо улыбнулся он. — Вы с улицы? Мои лекарства вызывают боли в сердце. Я теряю от них силы.

Это была первая жалоба мужа на микстуры, еду, воду, которую услышала Елизавета. Вечером, когда он почувствовал себя лучше, сели ужинать. На беду, в разрезанном хлебе попался камешек величиной с дробину. Учинено было следствие, и виновный пекарь призван к ответу.

Бросив булку, император принялся за кисель.

— Хорошо, побольше благоразумия! — раздраженно заявил он, передразнивая лейб-медика. — Будем благоразумны! Попробуйте, мадам, это питье. Оно имеет дурной привкус.

Пригубив из бокала, императрица тоже нашла, что смородиновый кисель кисловат.

— Вся местная вода такая, — оправдывался Виллие. — Здесь не так, как в Петербурге.

— Почему же прежде мы этого не чувствовали?

Пришлось вылить кисель и в присутствии государя откупорить бутылку бордо. Хотя вина никому не хотелось.

12-го наступило облегчение. Температура спадала всякий раз, как медику удавалось вызвать испарину. Но неравная борьба с жаром отняла последние силы. Через два дня при попытке встать и самостоятельно побриться Александр упал в обморок. Его привели в чувство, натыкав за уши пиявок.

— Уходите! — Если бы государь мог кричать, он бы сделал это.

Виллие, явившийся со слабительной микстурой, заплакал.

— Ваше величество, вы гоните меня, как если бы от моих услуг вам становилось хуже.

— Но мне хуже!

Однако, видя несчастное лицо баронета, Александр смягчился.

— Не сердитесь. У меня свои причины так говорить.

Выйдя от него, лейб-медик остановил князя Волконского:

— Ни малейшей надежды спасти нашего обожаемого повелителя. Надобно дать ему причаститься.

Петр Михайлович переменился в лице.

Государь и сам просил позвать священника.