Рябиновый мед. Августина - Алина Знаменская

— Так было всегда, и ты это знаешь.

Пустынное, однообразное кладбище — без деревьев и цветов. Покой и равнодушие витали здесь.

— А знаешь, Алешка, я больше не хочу жить.

— Не смей так говорить!

— Не сердись. В самом деле не хочу. Я устала, я не могу больше! А ты — хочешь?

Она смотрела на него и думала, что он должен чувствовать то же, что и она. Каждый день приносит новую кровь и ложится новым пятном на отягощенную совесть.

— А я хочу! — Вознесенский взял ее за плечи и встряхнул. Посмотрел прямо в глаза. — И хочу — с тобой! И мы будем жить, Аська, слышишь? И ты еще родишь мне сына, и мы вернемся в Любим, и мы с ним будем уходить на рыбалку, а ты — провожать нас до оврага.

Но эти слова не находили в ней отклика. Она оставалась одна со своим большим горем, и муж не мог пробиться к ней и обогреть ее.

Они стояли, потерянные, возле русского кладбища с красными звездами вместо крестов, а с минаретов города протяжно кричали муэдзины.

К Новому году в Любиме навалило столько снега, что бревенчатое здание начальной школы только трубами своими обозначало в окружающем пейзаже свое присутствие. Из окон класса, где работала Маша Вознесенская, дети видели белую снеговую стену. Сторож не успевал расчищать дорожку, и на помощь ему частенько приходил отец Дмитрий. Школа, пуская в прозрачное небо ровные вертикальные дымы, плыла в океане снегов подобно ковчегу, на который Ной забыл позвать каждой твари по паре, а взял только одних детей — полуголодных, кое-как одетых, ничего не знающих ни о самом Ное, ни о том, кто пришел после.

Тридцатого декабря в школу привезли елку. Кое-как протащили в снежный тоннель и оставили оттаивать в коридоре. По школе пополз волшебный запах праздника — оттуда, из Машиного детства, когда еще Рождество приходило вперед Нового года, а не наоборот, как теперь.

Установили елку только после обеда, детвора собралась наряжать: в классе на партах ждали своего часа самодельные украшения — рыбки и зайцы из папиросной бумаги, звезды из фольги, бумажные длинные цепи и маленькие восковые свечки.

На верхушке елки сторож укрепил звезду, и детвора приступила к священнодейству. Заканчивали украшать елку уже в сумерках. Засветили лампу, уселись вокруг нарядной красавицы на полу. Сторож заглянул, крякнул, бросил, ни к кому не обращаясь:

— Ну чем тебе не Рождество? И ушел, шаркая валенками.

— А что такое Рождество? — спросила Люба Мякишева, самая маленькая из всех.

Маша опустилась на пол, устроилась среди детей и начала рассказывать. Как живые, поплыли перед взорами детей картинки из далекого прошлого — перепись в Вифлееме, пещера, хлев, рождение чудесного младенца, звезда, появившаяся на небосклоне. Мудрецы Востока, отправившиеся на поклон новорожденному со своими дарами, коварный царь Ирод, решивший убить всех младенцев в городе, бегство святого семейства в Египет…

Вокруг Маши было так тихо, как никогда не бывало на уроках.

Время шло, но рассказчица и слушатели не замечали этого. Наконец сторож затрезвонил в колокольчик, и Маша спохватилась:

— Должно быть, поздно уже, ребята. Пора по домам.

— А что было дальше? Ирод нашел их?

— А у кого они остановились в Египте?

— Мы поговорим об этом в другой раз. Я вам обещаю.

Выйдя на крыльцо, Маша обнаружила, что уже совсем стемнело — яркие, промытые звезды весело мигали с небес. От дыхания пар валил, а под ногами вкусно поскрипывал снежок. На душе у Маши в тот вечер было так празднично и так светло, как бывает только в детстве после причастия.

А неделю спустя ее вызвали в отдел Наркомпроса. Начальник — дядечка в пенсне, которого Маша хорошо знала и который не раз помогал ей с пособиями, на этот раз встретил учительницу сухо и даже неприязненно.

Не предложив присесть, обрушил на нее ушат своего гнева. Говорил он быстро, глотая окончания слов, и потому Маша не сразу уловила — о чем он. Но слова «святочные посиделки» и «пропаганда» донесли до нее смысл.

Когда поняла — стала молиться.

Накричавшись, начальник отдела Наркомпроса уселся в свое кресло и уставился на стоявшую перед ним учительницу. Да она, похоже, не слышит его!

Выглядит вроде обычно — длинная юбка, жакет, светлая шаль. Образованная. Но, как назло, дочь попа и жена попа. Это надо же, как не везет!

Как с такой работать? Что ей втолкуешь? Разве она в состоянии понять, что он на преступление идет, позволяя ей до сих пор работать в школе? Узнают об этом в области, спасибо не скажут.

А кого ставить? Кто детей учить будет, если ее уволить? Учителей у них не пруд пруди.

Учительница молчала, и начальник понял, что не дождется от нее слез раскаяния. Если бы она слезу пустила, он бы внушение сделал и отправил работать. Меры, так сказать, приняты. Но она продолжала упорно молчать.

Какое-то нарочитое достоинство читалось в ее молчаливой фигуре, и это обстоятельство особенно коробило его.

— Значит, вы, Мария Сергеевна, сознательно ведете с детьми разговоры на церковные темы?

Маша вскинула на начальника удивленные глаза. Подумав, согласилась:

— Сознательно.

— А вы, милочка, понимаете, что теперь за это бывает?

Маша молчала.

— Хорошо. Спросим по-другому. Вы, матушка, готовы в Сибирь отправиться за вашего Христа?

Маша посмотрела прямо в глаза начальнику, и он с удовлетворением отметил в ее взгляде некоторое смятение. Впрочем, это было лишь мимолетное впечатление. Уже в следующее мгновение она просто, без вызова, ответила:

— Готова.

Повисла пауза. Начальник шумно выдохнул, затем поднялся со своего кресла и развел руками:

— Что ж, дорогая Мария Сергеевна… Боюсь, что нам с вами, в таком случае придется распрощаться.

Маша вышла из Наркомпроса, медленно перешла площадь. Снег искрился так, что слезы выступили на глаза. Она вдруг подумала, что сегодня непременно напишет письмо Алешке с Асей в Среднюю Азию. Опишет нынешние снега, совершенно шикарную зиму. Ведь им там, в песках, так этого не хватает… Домашним Маша ничего не сказала, но потихоньку собрала узелок — теплые носки и белье. Она и в самом деле приготовилась, но прошли каникулы, ей было предложено уволиться, что она и сделала, хоть и жалко было бросать школу и класс. Маша ждала худшего, ее душа потихоньку готовилась все претерпеть. Но тянулась бесконечная зима, тянулись вверх пепельные дымы печных труб, и туда же, в небо, летели искренние Машины молитвы…

…Кончилась зима, скорее напоминавшая русскую осень, и новое весеннее цветение Бухары назойливо сулило перемены. Но Ася плохо верила посулам природы. Она жила, не зажигая внутри себя огня, полупотухшая, механически делая то, что привыкла делать всегда — крахмалила простыни, чистила мелом бронзовую посуду, сушила на плоской крыше инжир и тутовник, ходила на службу. Свою работу в части она считала благом, ибо та занимала много времени и давала возможность быть на людях. Вечерами по-прежнему втроем — с Зульфией и Алексеем — курили, Алексей — кальян, Ася — свою трубочку, а Зульфия посасывала насвой — смесь табака и опиума, иногда пили чай на террасе.