Жизнь русского обывателя. От дворца до острога - Леонид Беловинский

Однако и патриархальные купцы были разные. С. В. Дмитриев, живший в мальчиках у ярославских купцов Огняновых, затем ставший у них приказчиком и описавший, день за днем, весь годовой круг их жизни, сожалел о другом: «Они приучили меня к религии и ее обрядам, приучили к чистоте и аккуратности: каждая вещь должна знать постоянно свое место, каждую неделю ходить в баню, бриться, стричься и т. д. и т. п., словом, приучили чуть ли не к роскоши, по крайней мере по понятиям среды, к которой я принадлежал, и не дали ничего практического – чем и как доставать средства на такую аккуратную и безбедную жизнь?!. За время службы и безбедной жизни у Огняновых появилась у меня совершенно незаметно избалованность. Подходишь к хозяину: «Дайте 50 рублей вперед.» – «На что тебе?» – «На костюм». – «Бери!» – «Дайте 100 рублей.» – «На что?» – «На пальто.» – и т. д.

Все просимые суммы всегда отпускались без всяких векселей или расписок, с резолюцией хозяина на расходном ордере: «Выдать с удержанием из жалованья по 5 рублей в месяц». Ни один служащий не ушел от Огняновых, не оставшись им должным ту или иную сумму, а если кто из служащих умирал, так его сами же хозяева и хоронили на свой счет.

В конце года весь долг ушедшего или умершего служащего списывали на убыток.

Купчиха. 1840-е гг.

При тогдашних оборотах и барышах Огняновых для нас это было не диво. Например, за Нижегородскую ярмарку… Огняновы, имея в ярмарке меняльную лавочку и чайную торговлю, привозили чистого барыша от двухсот до двухсот пятидесяти тысяч рублей. Что же им стоило списать на убыток одну-две тысячи рублей за год… А нас, молодых служащих, эта безотказная выдача денег поизбаловала» (59; 121–122).

Так что купцы разные бывали. Но, естественно, 12 тыс. «зажиленных» дедушкой, и 250 тыс. прибыли, получаемых ежегодно, – две разницы, как говорят в Одессе, и обе большие.

Склонности к наукам российское «Замоскворечье» не питало. На правом берегу Москвы-реки появилась лишь шестая по счету московская гимназия. У Дурылина «старший сын Николай Николаевич лишь понюхал воздуху в Коммерческом училище, второй – лишь нюхнул его в каком-то пансионе. Отец на моей памяти говаривал, что учить ребят надо только «читать, писать да арифметике», а затем – в дело, в торговлю! Мать горячо против этого восстала и добилась того, что двое младших сыновей отца, которых воспитывала она, не только окончили среднюю школу… но и высшие учебные заведения… Один был помощником у знаменитого Плевако, другой – инженером.

Дочери старшие также только посидели в пансионах, и из пятерых «кончили» пансионы, кажется, только двое. Две же последние, чье воспитание пало на мамину долю, окончили с медалями полный курс казенной женской гимназии». Но тут следует отметить, что вторая супруга Дурылина была несколько иного происхождения, а именно, незаконной дочерью одного из Дашковых, не оставленная в юности попечением знатной дворянской семьи. Петербургский (!), новой формации купец М. А. Лейкин в 20-х гг. XIX в. старших сыновей отдал в Высшее училище, позже преобразованное во 2-ю классическую гимназию, младший даже закончил Технологический институт, старшая дочь училась в пансионе, к ней недолго ходила учительница музыки, но «Егор Тихонович, заметив учебник французского языка у дочери, рассердился, говоря: «Не пригоже, чтобы дочь знала язык, которого не понимает ее отец» (103; 74–75).

Судя по разным мемуарам, это соображение очень типично: дети не должны быть умнее родителей.

Помимо еды, карт, сплетен и тому подобных простейших занятий видное место в быту занимала церковь. В семействе Вишняковых «вся семья должна была ходить ко всенощным и обедням в праздники и воскресные дни. Уклонение от этой обязанности допускалось лишь в редких и исключительных случаях: болезни или экстренного, не терпящего отлагательства дела.

При замкнутости семейной жизни и отсутствии общественных интересов церковь служила центром, объединявшим небольшой мирок прихода. Если прихожане и не были официально знакомы между собой, то, во всяком случае, были друг другу хорошо известны. Каждое семейство имело свое определенное место…

Посещение церкви имело не только смысл религиозный, но служило и к поддержанию общественного инстинкта, давая возможность видеться с соседями, перекинуться словечком со знакомыми, узнать местную новость, а дамам, кроме того, рассмотреть или показать новый покрой мантилии или модного цвета платье… Всякое мелочное наблюдение было… ценно и давало материал для расспросов и разговоров.

– Что бы такое значило, что Ольги Семеновны не было нынче у обедни? – спрашивала мать.

– Разве не было? – отзывался кто-нибудь. – А как будто она была.

– Не была! Я нарочно в их сторону поглядывала. Была Авдотья Васильевна, Петр Петрович, Иван Петрович, Катерина Гавриловна, а ее не было. Уж здорова ли?

– Кажется, ничего такого про нее не слышно. Уж не уехала ли на богомолье куда?

– Разве собиралась? Недавно была у меня Аграфена Харлампиевна. Она ничего не говорила.

– Не была ли она у Петра и Павла в приходе, с Сорокоумовскими вместе?

– В такой-то праздник? Неужели от своего прихода ушла? Как будто не очень складно…

В другой раз между дамами можно было прислушаться к такому разговору:

– А на Кочетковой-то (имярек) новое платье было, серое, с оборками. Ничего, сидит на ней складно, и фасон хорош, мне нравится, – говорит моя мать.

– Что вы, что вы! – возражает сестра Надежда Петровна… – Это платье я на ней видела еще в прошлом году, за обедней у Усекновения главы. Фасон старый, уж теперь с оборками не носят.

– Да вы о каком говорите?

– О сером пудесуа…

– Ах, это не то! То, что я видела, это, наверное, гроденапль. У Прохоровой раньше похожее было. Что хотите, это гроденапль.

И так далее…» (184; 263–264).

Вполне понятно, что о какой-либо модной нынче «духовности», хоть в религиозном, хоть в любом ином смысле говорить здесь не приходится. Вишняков и отметил это в своих воспоминаниях особо: «Вследствие отсутствия каких бы то ни было общественных интересов все внимание сосредоточивалось на семейных и родственных отношениях. Все разговоры вращались на том, что произошло или имеет произойти в кругу нашей родни. Такая замкнутость влекли за собой, разумеется, односторонность и узость воззрений. С моим детством совпали такие крупные события, как европейские волнения 1848 и 1849 годов и венгерская кампания, а между тем для меня они прошли незамеченными… Да у нас и некому было интересоваться политикой. Самое большее, если кто-нибудь из старших братьев скажет за ужином:

– В «Московских ведомостях» пишут, что французы (или немцы) взбунтовались, и у них там происходят большие беспорядки.

Вот и все. Конечно, это должно было пройти незамеченным. Для обывателей Большой Якиманки, по-тогдашнему, такие известия имели куда меньше интереса, нежели, например, недавняя кончина Андрея Петровича Шестова, бывшего популярного градского головы, и свата его Петра Михайловича Вишнякова. Этих хорошо знали, о них можно было поговорить. А то какие-то там французы и немцы бунтуют! Очень нам нужно!» (184; 276).