Блез Паскаль. Творческая биография. Паскаль и русская культура - Борис Николаевич Тарасов

мировоззрение, синтезирующее веру и разум, богословие и философию, искусство и науку и должна опираться на религиозный культ как единство трансцендентного и имманентного, рационального и чувственного, духовного и телесного. С этой точки зрения он подвергал резкой критике лежащую в основании новейшей истории автономную человекобожескую культуру Возрождения с ее индивидуализмом и рационализмом, отвлеченностью и иллюзионизмом, гедонизмом и раздробленностью. В книге “Столп и утверждение Истины”, Флоренский показывает, как вне христианского Откровения философская мысль неизбежно приходит к “скептическому аду” и саморазрушению разума, когда тезису противостоит антитезис, а рассудок раскалывается в противоречиях и впадает в отчаяние. Только “подвиг веры”, подчеркивает он, может вывести мышление из тупика абсолютного сомнения, и тогда “сквозь зияющие трещины человеческого рассудка бывает видна лазурь Вечности”, и над разрушенным ложным храмом рассудка вспыхивают зарницы истинного и полного ведения. И в этой его фундаментальной логике одним из самых принципиальных союзников становится Паскаль. Заканчивая книгу, он пишет о “Боге Авраама, Исаака, Иакова, а не Боге философов и ученых”, который “приходит к нам, приходит к одру ночному, берет нас за руку и ведет так, как мы не могли бы и подумать. Человекам это не возможно, Богу же все возможно”.

Слова о “Боге Авраама, Исаака, Иакова, а не Боге философов и ученых” взяты Флоренским из паскалевского “Мемориала”, которому в книге посвящена отдельная глава под заглавием “Амулет” Паскаля”. “По смерти одного из наиболее искренних людей, живших на земле (легко догадаться, что я говорю о Блезе Паскале), в подкладке его куртки, – pourpoint, – была найдена небольшая, сохранявшаяся им записка, впервые опубликованная Кондорсэ под весьма неподходящим названием “мистического амулета” – amulette mystique”. Записка эта относится ко времени или даже моменту “обращения” Паскаля и представляет собою исповедание веры его, – точнее сказать, молитвенное созерцание отдельных моментов духовного восхождения. Об этом “амулете” было споров не мало, но споров довольно безрезультатных. Безрезультатность эта была обусловлена слишком большим упрощением и опрощением этого документа, содержащего в себе уплотненный сгусток жизни и миропонимания, – столь сжатый, что отдельные положения кажутся даже бессвязным набором. Но, мне кажется, что мысли, развиваемые мною в этой книге, и теория возрастания типов дает ключ к пониманию этой много-содержательной и многозначительной бумажки”.

Переводя французский текст “Мемориала”, Флоренский ограничивается пояснительными примечаниями, намереваясь в будущем, ввиду важности документа, посвятить ему более основательное исследование. Он обращает внимание на мистико-арифметическое значение года обращения Паскаля (222 = 7) и отмечает, что тот подчеркивает значение благодати, способной разрешить самые основательные сомнения. Точность же указанной даты, по его мнению, свидетельствует о том, что открывшаяся французскому мыслителю полнота ведения – не из разряда субъективных мечтаний или смутных предчувствий, почти не датируемых из-за своей расплывчатости и качественной сходности с обычным содержанием сознания; это откровение стало точно очерченным и, соответственно, качественно новым явлением, находящимся вне обычных процессов сознания. Слово “огонь” в “Мемориале” Флоренский истолковывает как огонь сомнения, “огонь геенский”, после томления в котором и испытания небытием Паскалю “открылся Сущий”, “Бог как Истина – Личность, исторически являющая Себя, а не отвлеченный принцип”. Отсюда, пишет он далее, то чувство достоверности, радости и мира, которое охватило Паскаля: “Во встрече с Богом – Истиною – достоверность, и потому – разрешение сомнения; эта-то достоверность и дает удовлетворение чувству, – радость и мир, то есть Бог удовлетворяет критерию истины”. Бог Иисуса Христа, заключает Флоренский, и есть сила Истины, которая становится и Богом Паскаля и через которую тот приобщается “жизни Триединого”. Забвение же мира и всего, кроме Бога, провозглашаемое автором “Мемориала”, означает метафизическое избавление тварной личности от тленного, движение к свету Истины на евангельских путях подвижничества и благоустроения сердца. В познании Бога через очищенное сердце и проявляется преизбыточествующая, переливающаяся через край радость, которая завершает откровение, является лишь залогом будущего блаженства, а не постоянным состоянием, сменяемым чувством недоумения и тоски из-за недостаточной причастности к “источнику воды живой”. Выход из этой мучительной раздвоенности – в волевом решении окончательно “прилепиться к Богу”. С этого момента, завершает свои пояснения Флоренский, откровение переходит в стадию обычного сознания, когда определяется, как не разлучаться с Иисусом Христом и устраивать духовную жизнь через подвиг веры, отказ от самости и послушание.

Флоренский уделяет особое внимание “Мемориалу” не только потому, что круг мыслей, с необычайной быстротой пронесшийся и перевернувший сознание Паскаля, как бы наметил программу целой религиозно-философской системы. Озарение французского мыслителя оказалось сродни его собственному откровению в период “томительного висенья между знанием, которое есть, но не нужно, и знанием нужным, которого нет”. В своих воспоминаниях он рассказывает о “паскалевском” кризисе научного мировоззрения в 1899 году, столкнувшегося с непреодолимым поиском целостной Истины, Бога, без которого жизнь превращалась в душевную агонию, мрак, геенну. Уже в раннем возрасте, занимаясь естественными науками, Флоренский остро переживал раздвоенность между ощущением живой полноты и тайны, “души” конкретных вещей и явлений, платоновского мира идей, воплощенности ноумена в феномене и отвлеченной метафизикой, кантовской разобщенностью ноуменов и феноменов, схематизмом чистых рассудочных понятий и механическими законами природы. Возведенное с помощью “циклопического труда” в неколебимую систему здание научного рационализма шестнадцатилетний юноша воспринимал как тюремную ограду, чужую одежду, слезшую безжизненную кожу. “Над моим собственным миропониманием в духе магического идеализма образовалась пленка, преграждающая свободу дыхания; это была идея непрерывности, как существенно исключающая чудесное, и она пыталась пронизать мой ум (…) Во мне закладывался догматизм научный, катехизис научного миропонимания, противоестественный в основе дела, ибо суть науки как раз обратная – в критичности; на почве научного догматизма готовился произрасти научный же догматизм и научная нетерпимость. Развивалось высокомерие от науки, можно сказать, убийственное высокомерие, ибо с точки зрения научного догматизма все непричастные ему расценивались как почти что не люди даже. Лаплас и Лайель, Дарвин и Геккель и прочие заняли места в душе, им не принадлежащие по существу дела, и, занявши, облеклись атрибутами святых отцов и учителей Церкви”.

В наступление этой, как выражается Флоренский, “семинарщины навыворот”, в борьбу между магическим идеализмом и монистическим научным рационализмом вмешалась “третья сила”, которая непостижимым образом приходит к “одру ночному” и осуществляет переворот сознания. Он описывает “паскалевскую ночь”, когда в глубоком сне, похожем на обморок, пережил мучительное ощущение заживо погребенного под целыми верстами черной непроницаемой земли, в обволакивающей и задавливающей “тьме египетской”, ощутил безвыходное отчаяние, сознание окончательной отрезанности от видимого мира. “Применяя термины, тогда мной еще не употреблявшиеся, я сказал бы: это безобразное и невыразимое переживание, потрясшее меня, как удар, было мистическим, и притом – в чистом виде. Я испытывал огромное страдание, которое подавило меня,