Блез Паскаль. Творческая биография. Паскаль и русская культура - Борис Николаевич Тарасов

людям, но и к целым эпохам. Свет и тьма, которые они кладут на прошлое, почти всегда не соответствуют действительному значению его значительных этапов. Так, мы мало и нечасто слышали от них, например, о Кеплере или Локке, в то время как в мельчайших подробностях нам рассказываются различные пошлости из жизни Вольтера или Байрона. Розанов приходит к выводу, что в истории, как и в жизни, великое и малое зачастую рассматриваются лишь с точки зрения занимательности и незанимательности. Поэтому-то “не было достаточно малой сплетни в истории салонов XVIII века, на распутывание которой они не положили бы своих усилий, а тихая жизнь ученых отшельников Порт-Рояля едва вызвала несколько ленивых похвал”.

С другой стороны, Розанов намерен размышлять о Паскале в контексте неповторимого своеобразия (оно, по его мнению, остается совершенно не оцененным) XVII века между предшествующим и последующим столетиями, которым придается неоправданно большое значение. Особенно XIX веку, который рассматривается им как венец истории. На самом же деле, иронически подчеркивает мыслитель, пар и электричество решительно затмили собою все, прежде бывшее, а человек, изобретший огромные и изумительные машины, неожиданно превратился лишь в их незначущий придаток, видя в этом почему-то свое достоинство…

По убеждению Розанова, именно разнообразное XVII столетие, напротив, занимает центральное и синтетическое место в новой истории, соединяя веру и скептицизм, религиозный экстаз и строгую механику, невозможные мечты об общественном переустройстве и сухую юриспруденцию, теории политической свободы и абсолютистскую идеологию. Он подробно останавливается на деятельности Декарта, Спинозы, Лейбница, Мальбранша, отмечая, что ученые одновременно занимались изучением Священного Писания и сочинением богословских трактатов. Автор статьи о Паскале считает, что все девяносто пять томов весьма остроумных стихов и прозы Вольтера заключают в себе менее ума и человеческого достоинства, нежели один томик “Начал” Ньютона. Выделяя два события в современной культурной жизни (переводы “Рассуждений о методе” Декарта и “Этики” Спинозы), он сожалеет, что они не обратили на себя серьезного внимания критической литературы: “Мы не припомним в точности, чем именно была занята она в то время: неурядицею ли с билетами на финляндской дороге или каким крупным банковским воровством, только ни о том, ни о другом переводе не было сказано в ней ничего. Кроме нескольких лживых и обычно бездарных рецензий в двух – трех журналах, впрочем более интересовавшихся рассуждениями о любви или о чем-то таком одного маркиза…”.

Отмеченный пробел, пишет далее Розанов, восполняет журнал “Пантеон литературы”, ставящий целью издавать лучшие произведения мировой культуры, в которых полнокровно выражалась бы духовная жизнь человека. Безусловно замечательным событием стала публикация в журнале “Мыслей” Паскаля (в переводе П.Д. Первова), характерно представляющих удивительный XVII век. По мнению Розанова, переводчик должен “найти в душе своей родственное с настроением переводимого писателя, тонко понять особенности в складе его мысли и чувства и знать настолько глубоко родной язык, чтобы найти в нем все нужное для передачи понятого и прочувствованного на языке другого народа…”. Все эти свойства он и находит в переводе П.Д. Первова, автор которого более всего опасался в чем-нибудь нарушить верность подлиннику. Оборотную сторону этого достоинства Розанов видит в том, что в русском тексте местами появляется тяжелая речь, слишком длинные и не всегда хорошо построенные периоды, хотя и не затрудняющие чтение перевода. С его точки зрения более существенный недостаток заключается в другом – в том, что в качестве предисловия к “Мыслям” была выбрана статья Прево-Парадоля “Паскаль как моралист”, содержащая придуманные сравнения и искусственные антитезы “вырождающейся французской философии”. Розанов не знает, кому принадлежит этот выбор (самому ли переводчику или редакции журнала), однако считает серьезной ошибкой предпосылать Паскалю, одному из гениев нравственной философии в ее прошлом, размышления Прево-Парадоля, человека без “религии, без любви к чему-нибудь, холодного и риторичного”. Он формулирует принцип, согласно которому поясняющее приложение должно обязательно относиться к той же эпохе, что и само произведено. Ведь только тогда не нарушается единство психологического настроения, которое каждый читатель ищет вынести из прочитанной книги. И для Паскаля Розанов находит такой памятник в его биографии, написанной сестрой Жильбертой Перье и совершенно необходимой для полноценного восприятия его нравственной философии. Он глубоко убежден, что “Мысли” Паскаля невозможно понимать, не зная его жизни: “они – последний плод, который принесла эта жизнь, странные и глубокие слова, которые он не успел еще окончить, когда могильный холод уже навек закрыл его уста”. Когда же через тридцать лет незаконченные и “непонятные отрывки” были изданы, даже в таком виде они стали одним из величайших сокровищ французской и мировой литературы.

Динамичная и эклектичная мысль Розанова, не только изменяющаяся во времени, но и одномоментно совмещающая в себе разнообразные антиномии, не поддается привычной классификации, а место и значение в ней творчества Паскаля трудно однозначно определить. Когда первый выступал с критикой духа и смысла Нового Завета, второй должен был казаться ему человеком “лунного света”, ярким представителем “темного лика” христианства. Однако имя Паскаля упоминается не в таком контексте, а в сопоставлении религии и науки, объемного мировидения и плоского рассудочного позитивизма, что отчетливо заметно в опорных пунктах незаконченной работы о французском мыслителе. В 1891 году в “Московских ведомостях” появляются важные для Розанова статьи «Почему мы отказываемся от “наследства 60-70-х годов”?», «В чем главный недостаток “наследства 60-70-х годов”?» и ряд других, в которых раскрывается суженный идейный горизонт “шестидесятников”, искусственное сложение и переложение жизни по материальным потребностям как простой суммы измеряемых и исчисляемых отношений, неполнота знания о человеке при верности подробностей и отсутствие в этом знании самых главных и глубоких смысловых частей. Иронизируя позднее над позитивистским мировоззрением, Розанов писал: “А в самом деле, не в этом ли окончательная трагическая мудрость, чтобы сказать Паскалю – “убирайся к черту” и посадить в “мудрецы” Герберта Спенсера.

– “Кому сидеть старцем?”

– Кому исповедать, собирать грехи. Советовать? Давать душе покой?

– Герберту Спенсеру, – воет миллионная толпа.

Не заключается ли окончательная мудрость в том, чтобы сказать:

– Да будет Герб. Спенсер!”

Розанов не раз сокрушается, что в ходе истории “глупые” (например, Спенсер или Бокль) одолели Паскаля, а “пошлый

Шелгунов с Благосветловым – тонкого Страхова”. Он язвительно сравнивает позитивизм с “ослиной мордой”, прилагаемой “ко всякой действительности” и царящей в современную эпоху во всем мире, в результате чего наука, философия и университеты, подчиненные Дарвину и Чернышевскому, производят “щель с тараканами”. Позитивизм для него – это глаз без взгляда: “Никуда не смотрит. Некуда смотреть. Но все видит… Нет, “отражает в себе”, “фиксирует”. Одно… другое… третье… десятое. Голубое… черное… белое (…)

“Смотрели” Ньютон, Коперник, Паскаль. Но Герберт Спенсер и