Мальчики в лодке - Дэниел Джеймс Браун

В начале месяца команда Австралии прибыла в Англию, чтобы поучаствовать в самых престижных и самых традиционных соревнованиях из всех командных гонок мира, в категории Гранд Челлендж Кап на королевской регате Хенли. В Хенли они были вежливо, но жестко информированы, что правила регаты, установленные еще с 1879 года, запрещают участие в них любого, «кто является или являлся по профессии или по виду деятельности механиком, ремесленником или рабочим». Оказалось, что полицейские расценивались как «рабочие». Они, к сожалению, не могли участвовать в регате. По мнению основоположников регаты, люди, которые зарабатывали физическим трудом, имели преимущество перед молодыми людьми «малоподвижных занятий». В ярости австралийцы покинули Великобританию и направились в Берлин, где были нацелены во что бы то ни стало обойти тех, кого они называли «проклятые английские рожи».

Но прежде всего британцы были в глазах многих – включая Эла Албриксона и Джорджа Покока – командой, которую трудно будет обойти в Берлине. В конце концов, гребля была истинно британским спортом, и британская олимпийская восьмивесельная команда 1936 года прибыла из старого почтенного клуба «Линдер». Гребцы и рулевой этого экипажа были лучшими из лучших в Британии, их тщательно выбирали из множества отменных спортсменов из Оксфорда и Кембриджа, где парни носили твидовые костюмы и галстуки на занятия, где они иногда надевали на тренировки шелковые аскотские шарфы, где должны были садиться в лодку исключительно в белых шортах, темных гольфах до колена и шейных платках, но тем не менее плавали британцы так, словно были рождены для этого.

Албриксон все не мог дождаться шанса рассмотреть их получше. Также не могли дождаться и австралийцы.

В середине дня первого августа Джо и остальная олимпийская команда США более двух часов стояли ровными рядами на широком зеленом луге Майфилд рядом с Олимпийским стадионом. Они ждали прибытия Адольфа Гитлера и начала, вероятно, самой зрелищной публичной церемонии, которую когда-либо видел мир – открытия одиннадцатой Олимпиады. Никода еще не проводилось мероприятия, подобного тому, которое было запланировано на этот день, но тогда, как Албион Росс написал в «Нью-Йорк таймс» за несколько дней до открытия, ни одни Игры не проводились «политическим режимом, который своим триумфом обязан новому пониманию возможностей пропаганды, гласности и пышности церемоний. Организация Олимпийских игр в прошлом была в руках любителей. В Берлине же работа была сделана профессионалами, самыми талантливыми, находчивыми и успешными профессионалами в истории».

С утра легкий дождик то накрапывал по соломенным шляпам парней, то переставал, но к середине дня облака начинали рассеиваться, и синие свитера, галстуки и белые фланелевые брюки американских спортсменов начали ярко выделяться на фоне остальных, так что они начинали чувствовать себя некомфортно. Высоко в небе дирижабль Гинденбург с висящим на нем Олимпийским флагом лениво описал над центром Берлина круг, потом развернулся и медленно стал приближаться к стадиону. Молодые немки, одетые в униформу, бродили среди рядов спортсменов, улыбались, передавали им печенье и прохладный апельсиновый лимонад, пытаясь держать спортсменов в хорошем расположении духа. Но американцы уже устали стоять и ждать.

Команды других стран еще более-менее обращали внимание на то, что происходит, и оставались на местах, но американцы уже стали слоняться без дела – заглядывали в дула орудий полевой артиллерии, которые были выстроены напротив них, изучали монолитные каменные скульптуры на входе в стадион или просто укладывались на влажную траву поля, натягивая соломенные шляпы на лицо, чтобы вздремнуть. Джо и остальные члены гребной команды побрели через ворота к арене под темнеющей колокольней, где натолкнулись на отделение гитлеровского военного почетного караула. Солдаты маршировали туда-сюда по мощеному тротуару с таким смаком, что гранитная пыль поднималась из-под их черных подбитых гвоздями ботинок. Даже лошади, как заметил Шорти Хант, маршировали с прямыми ногами.

На самом стадионе в это время друг на друга кричали Лени Рифеншталь и Йозеф Геббельс. Рифеншталь была здесь с 6 часов утра. Она носилась по стадиону все это время: поправляла все тридцать камер и шестьдесят операторов, устанавливала звуковое оборудование, поочередно ругаясь и слезно умоляя официальных лиц Международного олимпийского комитета позволить ей разместить микрофоны там, где она хотела, убирала стоявшие на ее пути международные съемочные бригады, непреклонно отыскивала лучшие позиции для съемки и резко требовала их ей освободить. Лучшей из этих позиций, на которую она установила камеру, была узкая полоска бетона за оградой платформы, где нацистские официальные лица будут восседать на церемонии открытия. На платформе должно было столпиться невероятное количество членов высших эшелонов партии, так что Рифеншталь посадила своих операторов за оградой, привязав их и камеру к железным перилам из соображений безопасности. Так снимать было очень неудобно, но такое размещение позволит Рифеншталь сделать то, к чему она всегда стремилась – поймать идеальный угол. В этом случае самой важной частью была съемка крупным планом Адольфа Гитлера, взирающего с высоты своего величия на толпы народа, приветствующие его.

Но к полудню Рифеншталь обнаружила, что офицеры-эсэсовцы отвязывают ее камеры и операторов от ограждений. В ярости она потребовала от них объяснений и получила ответ, что Геббельс приказал им убрать камеру и оператора. Рифеншталь накричала на офицеров и заявила, что сам Гитлер дал ей разрешение расположить там камеру. Эсэсовцы, захваченные врасплох, колебались. Рифеншталь взобралась на перила, привязала саму себя к камере и сказала, что останется там до тех пор, пока не начнутся Игры. Высокопоставленные гости начали прибывать, чтобы занять места на трибуне, и все смотрели на Рифеншталь, которая была, по ее собственным воспоминаниям, вся в слезах. Ее трясло от гнева, но женщина крепко вцепилась в край платформы.

Прибыл и сам Геббельс.

– Ты что, с ума сошла? – закричал он, когда увидел Рифеншталь. – Ты не можешь здесь оставаться. Ты нарушаешь всю картину церемонии. Сейчас же убирайся отсюда вместе со своей камерой!

Рифеншталь прошипела в ответ:

– Я попросила у фюрера разрешения уже давным-давно. И получила его.

– Почему ты не построила башню рядом с трибуной? – взревел Геббельс.

– Потому, что мне не разрешили! – взвилась на него Рифеншталь.

Теперь Геббельс был «раскален от ярости», как позже говорила Рифеншталь. Но она не собиралась сдаваться. Ничего, даже невероятно влиятельный министр пропаганды не встанет между ней и ее взглядом на этот фильм.

И тут на платформе появилась внушительная фигура Германа Геринга, который был одет в парадную белую военную форму. Увидев Геринга, Геббельс начал кричать на Рифеншталь еще громче. Но Геринг резко поднял руку, Геббельс внезапно замолчал. Геринг повернулся к Рифеншталь и спокойно сказал:

– Идем, деточка. Здесь хватит места даже для моего пуза.

Рифеншталь перелезла через перила, а камера осталась висеть на месте.

Геббельс кипел. Но битва с Рифеншталь – и что до бесконечности иронично, битва над общей целью, возвышением нацистских идеалов – продолжалась весь остаток Олимпийских игр и после них. Через несколько дней он сядет за стол и напишет в своем дневнике: «Я отчитал Рифеншталь, которая ведет себя невыносимо. Истеричка. Одним словом – женщина!»