Летучий Голландец - Ричард Кнаак

Казалось, он слышал, как о борт корабля бьются волны.

Звук был иллюзорным, но возникал ли он в мозгу, или самкорабль порождал его, сказать было трудно. Уже давно он перестал доверятьсобственным чувствам.

Впереди расстилалась пустота, почти как та, что таилась заними, и под ними, и над ними. Лишь несколько обрывков материи — редкостноеявление — позволяли хоть как-то привязать корабль в пространстве, как будтоздесь был смысл что-то к чему-то привязывать.

Доски палубы скрипят от старости. Он мог лишь догадываться,сколько времени плавает этот корабль. Огромный призрачный трехмачтовик, которыйон окрестил «Отчаяние», бороздил неведомые волны этой тюрьмы, этой пустыни,являясь то в одном, то в другом обличье, задолго до того, как он сталкапитаном.

Лишайник и мох, которые как саван окутывали корабль, неменялись, хотя множество поколений этих созданий должно было вырасти ирассыпаться в прах. И обшивка длинного темного тела корабля тоже должна быладавным-давно сгнить.

Однако и скрипящие доски, и вечный лишайник, как и все наэтом зловещем судне, были только декорацией. Они не открывали, а лишь намекалина правду.

Господи, конечно, он знал, что это его мозг вызвал к жизниименно это обличье корабля — тот был совсем иным, когда его впервые швырнули напалубу. Но ощущение древности все равно было, тут внешность ни при чем. Может,корабль был здесь всегда, с самого Начала, меняясь вместе с мыслями другихтаких же узников. Может, он будет здесь и в Конце.

Он очень боялся, что тогда он и сам все еще будет здесь.

Если до него были другие, то они как-то выбрались, нашличто-то, что словно все время от него ускользает. Похоже, что это создание,несущее его сквозь пустоту, навеки сохранит свою форму и навеки он будет егокапитаном.

Паруса натянулись, будто наполненные страшным ветром, но насамом деле не было даже легкого бриза. Еще одна иллюзия. Иногда он представлял,что и весь корабль, а может, и весь этот ад — лишь плод его воображения. Кнесчастью, он знал, что тюрьма его очень реальна.

Он поднял глаза к бочке на мачте. Как и везде на судне, тамбыло пусто. Он — капитан без команды. Моргнув несколько раз, он перевел взглядк штурвалу, который его единственный спутник вертел то вправо, то влево,невзирая на то что их курс определял только сам корабль.

Его заметили. «Какие будут приказания, капитан?»

Голос настоящий, голос истинного моряка. Фило поднял головуи встретил взгляд своего капитана одним глазом. Голова его напоминала головупопугая, но это его не тревожило. Любой капитан был бы рад такому хорошему,дельному старшему помощнику, пусть даже он — всего лишь андроид-аниматрон,штука из железа и шестеренок, найденная в одном давно погибшем мире.

Наверное, только из-за Фило у Голландца еще сохранилась теньздравого смысла.

Хотя они и прожили столько времени вместе, Голландец иногдазадумывался, что же видит андроид, когда смотрит на него. Видит ли Филовысокую, мрачную фигуру, бледное, чисто выбритое лицо, про которое лучше нескажешь, как иссеченное непогодой? Видит ли он черные седеющие волосы, так иноровящие вылезти из-под широкополой шляпы, видит ли серый плащ и такую жесерую одежду под ним? И что самое важное, Голландца беспокоило, видят лиискусственные глаза первого помощника, как мало жизни осталось в этой скорлупефизического тела, какой загнанный взгляд у этих темных — совсем без зрачков —глаз. Видит ли он, что грубая кожа — лишь маска, скрывающая пустоту, даже болееглубокую, чем пустота, по которой дрейфует «Отчаяние».

Попугай все ждал приказа. Голландец покачал годовой, нежелая снова притворяться, что они меняют курс.

Корабль будет плыть куда хочет, невзирая на его желания.

Иногда он отдавал приказы, просто чтобы чем-то заняться. Емуведь совсем нечего делать. Бумаги было мало, и судовой журнал он вел в голове.Однако дневник требовался только в тех случаях, когда он ступал на землю. И вконце-то концов, что мог сказать он такого, чего раньше не говорил уже тысячураз?

Голландец подумал было спуститься вниз, да вроде повода нет.Спать он не мог, только отдыхать. Он не ел, во всяком случае, здесь.Единственное, что он мог — это пить, а стоящей выпивки нет и в помине. Толькобочонок с водой, вечно полный бочонок — внизу в трюме. Этот бочонок Голландецненавидел, чувствуя в глубине души, что его полнота — насмешка над самим егосуществованием. Хоть бы одну бутылку чего-нибудь покрепче, чтобы забыть, пустьна минуту, почему он здесь.

Но забыть невозможно. Голоса никогда не позволят. В нихпостоянное напоминание о том, что он сделал и сделает снова. Холодный страхшевельнулся в сердце. Он пытался похоронить воспоминания, но и это невозможно.Не мог он забыть, что убил тысячу миров.

Корабль заскрипел, и раздутые паруса изменили форму — верныйзнак, что меняется курс. Лини сдвинулись, сам собой повернулся штурвал.Голландец взглянул на первого помощника. Тот пожал плечами, совсем как обычныйчеловек.

Ничего нельзя сделать. За все это время… если здесь как-томожно определить понятие времени… капитан научился понимать, что будет дальше.Всегда одно и то же.

— Что-то надвигается, — сказал Фило.

Его программа позволяла по-разному реагировать на ситуацию —результат усилий Голландца. Но на каком-то этапе у Фило появилось что-то вродечутья. Из-за этого капитану он казался почти человеком.

Сначала появилось жужжание. Оно обволокло его, как мириадынасекомых, роящихся на палубе. Чисто рефлекторно он стал отбиваться, хотя изнал, что не может ни дотронуться до них, ни заставить замолчать. Жужжаниесразу превратилось в шепот, сначала неразличимый, но с каждым его вздохомстановящийся все более отчетливым. Голосов было много. Иногда ему казалось, чтоон слышал голоса всех когда-либо живших людей и всех тех, что еще будут жить.

Раньше, чем ему хотелось, Голландец начал различать ужекаждое слово, хотя все они говорили разом. Он слышал каждого. Говорили омелочах и о вещах очень важных. От всего этого у него на глазах выступалислезы, эгоистичные слезы, как ему казалось. Его окружали миллиарды жизней, ноон не мог ни коснуться их, ни заговорить с ними.

Иногда это были мелкие жалобы мелких умов.

Марисса сказала, что эти люди переехали к нам, в дом в концеулицы. Знаешь, что я тебе скажу, не желаю я, чтобы они тут жили рядом с нами…