Одна на две жизни - Галина Львовна Романова

С тихим шуршанием падали осенние листья. Их мягкий шорох был единственным звуком, нарушавшим тишину. Только шорох листьев да порой хлопанье крыльев сорвавшейся с ветки вороны. Большой город с его стуком колес, топотом конских копыт, шагами людей и нелюдей, криками разносчиков и зазывал, звонками, гудками, стуком дверей и калиток был так далеко и в то же время близко. За росшими вдоль ограды деревьями виднелись улочки с высившимися на них двухэтажными домами. В трех шагах уже раскинулся пригород, шумный, деловой. Но здесь… Здесь царила тишина, нарушаемая только шорохом опадающей листвы и хлопаньем вороньих крыльев.

Цокот копыт по брусчатке и стук колес резко оборвались у самых ворот. Из небольшого наемного ландо выбралась молодая женщина в черном платье. Густая вуаль спускалась на лицо, не позволяя полностью рассмотреть ее черты. Только по стройной фигуре, обтянутой платьем, и по тому, как легко она двигалась, можно было догадываться о ее возрасте. Не поднимая глаз, она протянула вознице империал,[1]кивнула в ответ на вопрос: «Прикажете подождать?» — и, прижимая к груди охапку пестрых осенних цветов, пошла по усыпанной листьями дорожке вглубь городского кладбища.

Могилы, заключенные в тесные решетки оград, тянулись по обе стороны дорожки. Через каждые пятнадцать шагов между ними росли деревья, сейчас ронявшие листву на каменные плиты с высеченными на них именами. Многие могилы в старой части кладбища были заброшены — если бы не ухаживавшие за ними монахи-молельщики, внутри ограды стеной давно встали бы сорные травы, пророс молодой кустарник, корни деревьев разломали бы плиты, а мох и лишайник скрыли бы давным-давно забытые имена. Молодая женщина шла мимо, не глядя по сторонам. Она знала, куда идет. Ей не было нужды выбирать путь. Она смотрела только себе под ноги и не ведала, что за нею наблюдают.

«Опять пришла…»

«Каждый день ходит!»

«Никак не может забыть».

«Никак не хочет забыть».

«Ей больше не для чего жить».

«Это и плохо. И сама мучается, и его мучает…»

Привычным путем, который она могла бы проделать с закрытыми глазами, женщина дошла до окраины кладбища. Здесь вдоль посыпанных гравием дорожек шел ровный ряд относительно свежих могил — им было от силы полгода, и еще не надо всеми шелестели листвой молодые деревца. Надгробный камень на одной из них был весь усыпан цветами — иные были еще свежими, принесенными на днях, а иные уже засыхали. Опустившись на колени, женщина положила свой букет сверху и застыла, закрыв лицо руками.

Двое тихо следили за ней.

«Сил нет смотреть! Как думаешь, можно что-нибудь сделать?»

«Не беспокойся! О ней найдется кому позаботиться!»

С противоположного конца аллеи за женщиной наблюдал еще один человек. Он не видел тех двоих и не знал, что говорят о нем.

Вернувшись домой, Агния тихо поднялась по ступеням, тяжело опираясь на гладкое, отполированное сотнями прикосновений дерево перил. Миновала прихожую, переступила порог гостиной, машинально распустила завязки плаща, позволив ему упасть на пол, прошла к креслу. Опустилась в него, сложив руки на коленях и словно в первый раз оглядывая большую, тесно заставленную мебелью комнату. Два кресла у камина, бюро между двух высоких, забранных шторами окон. Диванчик, комод со старинной расписной посудой. Обеденный стол, стулья, подставка для шляп. Маленький журнальный столик. Большие напольные часы, равнодушно отбивающие время… Все как и прежде. Все как всегда. Как будто ничего не произошло. Как будто ее жизнь еще продолжается. Как будто она не осталась там, под сенью деревьев и каменных плит.

Цокот копытец прозвучал неестественно громко. Из расположенной внизу кухни своей семенящей походкой поднялась горничная Лимания.

— Госпожа! — проблеяла сатирра, всплеснув руками. — Вы уже вернулись! А я слышала шаги… Ох, плащ-то что ж на полу-то забыли? Обронили?

Агния вздохнула. Говорить не хотелось.

— Да что же вы так. — Не переставая болтать, горничная быстро подняла плащ, ловко встряхнула и, подпрыгнув, повесила на крюк возле подставки для шляп. — Как же можно так с вещами-то обращаться? Ткань-то дорогая, запылилась… И платье у вас по подолу в листве… А сапожки! На каблучки-то листьев налипло! Чистить надо!

— Зачем?

— А как же? — Лимания опять всплеснула ручками. Кончики ее пальцев заканчивались не ногтями, а крошечными копытцами, так что получился сухой клацающий звук. — Когда на каблучки листва налипла, они не стучат, а чуть слышно топают. Зато когда каблучки чистенькие, любо-дорого послушать, как они цокают! Так-так-так-так!

Поведя плечиком, она несколько раз притопнула копытцами по полу, призывно качая бедрами. У сатиров — и особенно сатирр — чистоте и звонким звукам копыт придавалось большое значение. Сама Лимания каждое утро полировала свои копытца и часами на заднем дворе репетировала особую ритуальную походку, которая должна была сигнализировать самцам ее вида, что она молодая, здоровая и холостая самка, готовая к отношениям. К сожалению, в понимании сатиров «отношения» обозначали не создание семьи, а пылкий флирт и бурные ухаживания, после которых сатир отбывал в неизвестном направлении, а сатирра оставалась одна растить потомство и ждать следующего кавалера.

— Зачем? — повторила Агния чуть громче. В голосе, как ни старалась сдерживаться, прорвались слезы. — Зачем мне все это знать?

— Ну, — Лимания застыла с поднятой ножкой, — как же… я думала… Каблучки… Они… Ой, ну простите, госпожа! Я такая дурная! Я же совсем забыла! Ведь вы же опять туда ходили, да? Ой, да что же это я? Совсем вас заболтала… Простите!

Приседая и дробно топая копытцами, она запрыгала вокруг кресла, всплескивая руками и лепеча извинения. Агния не слушала ее дребезжащего голоска. Отвернувшись, она пустым взглядом смотрела в окно. Тихий осенний день. Пока еще тепло и светит солнышко, но уже через два с половиной месяца наступит зима. Все застынет, замерзнет до весны. Вот бы и ей так же замерзнуть — и не оттаивать уже никогда!

Лепет сатирры действовал на нервы, и Агния отмахнулась:

— Все, ты прощена.

— Правда-правда? — тоненько воскликнула Лимания. — И вы не-не-не пойдете жаловаться?

Козлоногим трудно было найти хорошее место. Горничная — вот самое большее, на что могла рассчитывать сатирра. И если ее уволят, вряд ли Лимании опять улыбнется удача. Тогда придется идти в поденные рабочие или вовсе убраться из города и где-то переждать зиму, чтобы весной наниматься на какую-нибудь ферму.

— Нет, — покачала головой Агния больше для того, чтобы от нее отвязались. Никуда не хотелось идти, ни с кем не хотелось общаться. На душе было тяжело и пусто.