Источник счастья. Небо над бездной - Полина Дашкова

— А-а!

Звук получился глубокий, на басовой ноте. Язык вывалился доподбородка.

— Вот молодец. Хотя, конечно, никакой вы не молодец. Горло увас нехорошее, гланды воспаленные. А язык — извольте сами посмотреть, —профессор протянул ему зеркало, — видите, серо-желтый, будто мхом зарос. Теперьпредставьте, такая же дрянь у вас вдоль пищевода, по всей слизистой.

Коба рассматривал себя довольно долго, прятал и опятьвысовывал язык, щурился, двигал бровями, наконец отложил зеркало.

— Стало быть, по языку можно судить о внутренностях?Любопытно, а у вас там что, доктор? Разрешите взглянуть?

— Извольте, — Михаил Владимирович усмехнулся и показалСталину язык.

— Чистый, розовый, — констатировал он с некоторой завистью,— ну и как вам это удается?

— Умеренность во всем, еще древние знали.

— Хотите сказать, я неумерен? Жру, пью, курю много?

— М-м. К тому же сквернословите совершенно свински.

— Это что, тоже влияет?

— А вы думаете, нет?

Коба расхохотался, хлопнул Михаила Владимировича по коленке.

— Не по нашему, не по марксистски рассуждаете, профессор.

— Разве у Маркса написано, что сквернословить полезно дляздоровья?

Новый взрыв хохота, добродушное покачивание головой, миганиеглазом, совсем дружеское, свойское. Поманив профессора пальцем, Сталин горячодохнул ему в ухо и прошептал:

— А х… его знает, чего там у него написано. Вы лучше сИльичем об этом поговорите, он «Капитал» наизусть шпарит.

Дыхание показалось огненным. Михаил Владимирович слегкаотстранился, тронул кончиками пальцев лоб Кобы.

— У вас жара нет?

— Нет, нет, не беспокойтесь, я уже здоров и готов кдальнейшей борьбе за великое дело освобождения трудящихся.

— Освобождения от чего, простите?

— Ну, профессор, это уж совсем нехорошо, не знать азбучныхистин. Разве вам неизвестно, что мы освободили людей от неравенства, отэксплуатации и власти денег?

— Возможно, вы мечтали освободить человека, но освободилизверя в человеке.

— А если я скажу вам, что именно зверя мы мечталиосвободить? Неужели вы не понимаете, что он, зверь, единственная реальность,единственная нелицемерная правда о человеке?

— О каждом человеке? И о вас тоже?

— Обо мне? — Усы слегка задрожали, губы растянулись, нозатем лицо застыло, отяжелело, отекло, даже нос стал толще, и никакого следаулыбки не осталось.

Повисла неприятная пауза, и чтобы чем-то занять себя, МихаилВладимирович принялся рассматривать книги на тумбочке у кровати.

В. Стомак. «Заболевания желудочно кишечного тракта»; К.Салье. «Острые отравления, классификация ядов»; «Неврология» Штрюмпеля; тонкаяброшюра Осипова «Сифилис и мозг».

Сталин держал паузу. Как всякий талантливый актер, он зналтолк в паузах, умел молчать весьма выразительно.

— Увлекаетесь медициной? — спросил профессор и поднялзакладку, выпавшую из «Острых отравлений».

Это была четвертушка канцелярского бланка, энергичноизрисованная, сплошь покрытая причудливым орнаментом. Спирали, окружности,какие-то штучки вроде лепестков или капель, в них неразборчиво вписаны слова.Михаил Владимирович успел заметить несколько раз повторенное слово «Учитель» сзаглавной буквы, рядом «ТФ» и еще странный знак, похожий на перевернутый скрипичныйключ.

— Кто предупрежден, тот вооружен, — сказал Сталин.

— Вооружен против кого?

— Да хотя бы против вас, врачей.

— Зачем?

— На всякий случай. Ну вот, скажите, доктор, неужели ни разуне заползало к вам в душу искушение? Допустим, больной вам совсем несимпатичен. Плохой человек, глупый, подлый. Лежит он перед вами на столе,голый, спит крепким сном. Все его потроха наружу, и ножичек острый у вас вруке. Дрогнет рука чуть чуть, и никто ничего не заподозрит. А, доктор? Ведьбывало?

— Интересный вопрос, — Михаил Владимирович опустился на стулвозле койки. — Мне приходилось лечить и оперировать разных людей. Далеко некаждый был мне лично симпатичен. Глупость я особенным пороком не считаю.Подлость? Да, пожалуй. Но даже самый отъявленный злодей мне куда симпатичнейсмерти. Я хорошо знаком с этой дамой и никогда на ее стороне играть не стану.

— Ха-ха, — сказал Сталин и погрозил толстым пальцем, — у васдвое детей, а было трое. Старший сын умер. Владимир его звали, да?

— Вы так подробно знакомы с моими семейнымиобстоятельствами. Я польщен.

— Польщены? А что ж нахмурились? Слушайте, вот если бы,допустим, убийца вашего Володи лег к вам на стол, тогда как?

— Убийца моего Володи — пневмония.

— Пневмония — болезнь тяжелая. Но не обязательносмертельная, верно?

— У Володи двухсторонняя пневмония случилась на фоне давнеготуберкулезного процесса.

— Туберкулез? У кого его нет? Я вон тоже болел и ничего,жив, как видите. И воспалением легких болел в ссылке, при сибирских морозах, натощих арестантских харчах. А ваш сынок жил комфортно, питался хорошо. Мог бы ипоправиться. Кто с ним был рядом в последние минуты? Кто видел, как он умер?Случайно не ваш ассистент, не товарищ ли Агапкин?

— Какое это имеет значение? — сухо спросил профессор.

— Да, в общем, никакого, — Сталин пожал узкими покатымиплечами. — Агапкин — товарищ надежный, настолько надежный, что партия доверилаему самое драгоценное здоровье в мире, здоровье Ильича. Партия ведь не моглаошибиться. Отдельный человек слаб, ошибается легко, может принять лютого врагаза верного друга, пригреть змею на груди. А вот партия совсем другое дело, партияне ошибается никогда. Верно?

На Михаила Владимировича смотрели, не мигая, карие глаза согненным отливом. Черные точки зрачков медленно расширялись. Форма их изокруглой сделалась сначала овальной, а потом возникли два отчетливыхгоризонтальных четырехугольника, аккуратных и холодных, как могильные ямы.

Профессор выдержал этот взгляд. Он не пытался объяснитьстранный эффект, он уже понял, что это не игра тени и света, не оптическийобман, и читал про себя любимую нянину молитву «Да воскреснет Бог…».

— …во ад сошедшего, и поправшего силу… и даровавшего намКрест Свой Честный на прогнание всякого супостата, — вдруг донесся до негонизкий, глубокий голос.