Источник счастья. Небо над бездной - Полина Дашкова

— О чем это вы? — удивленно спросила Крупская.

— А, Надя, ты не знаешь? Володя сватал меня ему, так исказал: почему бы вам, Иосиф, не жениться на моей сестре Марии Ильиничне?

— Володя, это правда? — Крупская охнула и покачала головой.— Ты с ума сошел? Сталин женат, у него недавно сын родился!

— Ну, все, все, хватит, — проворчал Ленин и нарочно громкозашуршал газетой, — я знаю, что он женат, знаю!

— Разумеется, знаешь, — вздохнула Мария Ильинична, — тыхлопотал, чтобы ему в связи с прибавлением семейства дали квартиру поудобней.Предлагал даже поселить его в парадных комнатах Большого Кремлевского дворца. Сего супругой ты отлично знаком. Надя Аллилуева, служит у тебя в секретариате.

— Володя, ты стал очень рассеян, — строго заметила Крупская.

— Неправда. У меня с головой все в порядке, — Ленинраздраженно отложил газету. — И нечего делать из меня маразматика. ПростоАллилуева совсем девочка, я думал, она дочь Кобы. К тому же я знаю, что онвдовец, жена померла давно еще, лет пятнадцать назад.

— Девочка, — морщась, вскрикнула Мария Ильинична, — вотименно, девочка, в дочери ему годится, двадцать три года разница в возрасте. Аты ему меня, старую грымзу, предлагал. Знаешь, как он называет таких, как я?Идейная селедка! Володя, ты понимаешь, до чего это гадко, унизительно? Я хоть ибольшевичка, и твоя сестра, а все-таки немного женщина, как ни прискорбно тебеэто слышать!

Она громко двинула стулом, встала и вышла из столовой.

— Маня, подожди, кофе допей, — Крупская взяла ее чашку иотправилась следом.

Вождь поднял глаза на Агапкина, поморгал и печальнопроизнес:

— Ох, какие мы стали нервные.

Ему было досадно, что тихий семейный завтрак скомкан,испорчен, сестра обижена, жена с ней заодно, а сам он, очевидно, неправ.

Федор мимоходом отметил про себя, что почему-то всякий раз,как возникает в обычном мирном разговоре имя Кобы Сталина, происходит маленькаягадкая склока, словно вместе со звуком имени пробегает по комнате ледянойзловонный ветерок, совсем легкий, неуловимый.

«Все это мои фантазии, — подумал Федор, — просто мнекавказец неприятен. Сочетание простецкого казарменного хамства с утонченнымиезуитским ханжеством. Вроде солонины с патокой, гадость».

Впрочем, Федор мгновенно отбросил от себя мысли о наркоме поделам национальностей, человек этот совершенно ничего не значил в его жизни.

— Желудок пятые сутки не работает, — тихо пожаловался вождь,— я расклеиваюсь, Федя. Зрение портится, а от очков переносица болит.

Федору хватило одного взгляда, чтобы понять — ночь опятьбыла бессонная, голова раскалывается, все раздражает. Вождь нуждался в двойнойпорции специального утреннего массажа, и, пожалуй, следовало дать ему вечеромкасторки. А от сумнацетина и веронала пора отказаться. Эти успокоительные ужене успокаивают, только вредят.

«Сразу отменять нельзя, — думал Федор, привычными движениямирастирая виски и ушные раковины Ленина, — нужно потихоньку уменьшать дозы,подменять чем-то безобидным. Аскорбинкой, содой. Он ведь упрямый, просто так спривычными порошками не расстанется. В нем в последнее время появилосьмелочное, тупое упрямство. Нехороший признак. Вообще с каждым днем ему хуже.Организм его приходит в негодность, разрушается, точно так же, как разрушаетсясейчас Россия. Но ему до России дела нет. Он страдает не из-за того, чтопровалился его грандиозный утопический проект».

Федор был уверен, что резкое ухудшение здоровья вождясвязано вовсе не с умственным переутомлением и даже не с крахомкоммунистических мечтаний, а совсем с иным событием: со смертью Инессы Арманд.

Она умерла в сентябре 1920 года на Кавказе от холеры. Еепривезли в Москву в свинцовом гробу. Ночью, под дождем, вождь пешком провожалэтот гроб от вокзала к Красной площади, слезы текли по щекам, несколько раз онтерял сознание, а во время гражданской панихиды упал на гроб, обхватил егоруками, рыдал, задыхался, бился лбом о свинцовую крышку. Вот тогда и началсяследующий этап болезни, вероятно, финальный этап.

Михаил Владимирович осматривал вождя не реже раза в неделю идавно уж говорил, что дело плохо. Болезнь прогрессирует, мозг все хужеснабжается кровью. Изнуряющие головные боли, провалы в памяти, судорожныеприпадки. В скором будущем — паралич и слабоумие. Можно облегчить страдания, новылечить нельзя.

Впрочем, все это профессор Свешников говорил только Федору,наедине. Больному и его близким Михаил Владимирович старался внушить надежду.Требовал, чтобы больной вел себя разумно, жил за городом, в покое, на свежемвоздухе, ложился спать не позднее полуночи, меньше работал, больше отдыхал.Профессор считал, что, соблюдая эти элементарные правила, вождь протянет ещегода три.

— Ну, как, по твоему, Федя, сколько мне осталось? На этотвопрос Агапкину приходилось отвечать ежедневно и врать во благо, из лучшихпобуждений.

— Все зависит от вас, Владимир Ильич, — говорил Федор иповторял слова Свешникова о щадящем режиме.

— Ничего уж от меня не зависит, совершенно ничего! — жалобновскрикивал вождь. — Вырывается машина из рук!

Он твердил эту странную фразу как заклинание. Непонятно,свой ли несчастный организм он сравнивал с машиной или разваливающуюся,бунтующую против новой власти Россию.

Пока шла Гражданская война, все беды легко было валить набелых и Антанту. Война кончилась, начался чудовищный голод, поднялись стихийныенародные бунты. Тамбовское восстание под руководством бывшего эсера АлександраАнтонова к началу 1921 года охватило Воронежскую, Саратовскую, Пензенскуюгубернии. Настоящая дисциплинированная армия, около пятидесяти тысячвооруженных повстанцев, готовилась идти на Москву.

В феврале восстала Западная Сибирь, забастовали московскиерабочие, мятеж подняли моряки Кронштадта, те, кого называли оплотом революции.

Все это подавлялось с бешеной жестокостью и объяснялосьпроисками недобитых белогвардейцев. Больной Ленин оставался сильным и хитрымдиктатором, он ловко использовал древний метод кнута и пряника.

— Чем он безумней, тем разумней ведет себя какгосударственный муж, — заметил Михаил Владимирович после того, как в марте надесятом партийном съезде вождь объявил о переходе к новой экономическойполитике.

— Думаете, он больше не одержим идеей мировой революции ипостроения коммунистического общества? — спросил Федор.

— Он не настолько глуп, чтобы искренне верить, будто людистанут совершенно счастливы, если отнять у них имущество и деньги. Идея! Звукпустой, химера. Одержим он был самим собой, собственным «я», раздутым ивоспаленным, как нарыв. Я великий, могучий, я создам другой мир, совершеннейтого, что есть, переделаю людей, исправлю ошибки Господа Бога. Я знаю как, ямогу лучше, чем Бог. Я, я, я! Теперь он смертельно устал. Он ведь, по сути, незлой человек, а такое натворил. Не он один, конечно, однако, кажется, из всехиз них только он трезвеет понемногу. Ему тошно и страшно. Он страдает, мечется,ищет оправдания.