Мать - Максим Горький

- Нравится мне Наташа, знаешь? - вдруг тихо воскликнулхохол.

- Знаю! - не сразу ответил Павел.

Было слышно, как хохол медленно встал и начал ходить. Пополу шаркали его босые ноги. И раздался тихий, заунывный свист. Потом сновазагудел его голос:

- А замечает она это? Павел молчал.

- Как ты думаешь? - понизив голос, спросил хохол.

- Замечает! - ответил Павел. - Поэтому и отказаласьзаниматься у нас…

Хохол тяжело возил ноги по полу, и снова в комнате дрожалего тихий свист. Потом он спросил:

- А если я скажу ей…

- Что?

- Что вот я… - тихо начал хохол.

- Зачем? - прервал его Павел.

Мать услышала, что хохол остановился, и почувствовала, чтоон усмехается.

- Да я, видишь, полагаю, что если любишь девушку, то надо жеей сказать об этом, иначе не будет никакого толка! Павел громко захлопнулкнигу. Был слышен его вопрос:

- А какого толка ты ждешь? Оба долго молчали.

- Ну? - спросил хохол.

- Надо, Андрей, ясно представлять себе, чего хочешь, -заговорил Павел медленно.- Положим, и она тебя любит, - я этого не думаю, - но,положим, так! И вы - поженитесь. Интересный брак - интеллигентка и рабочий!Родятся дети, работать тебе надо будет одному… и - много. Жизнь ваша станетжизнью из-за куска хлеба, для детей, для квартиры; для дела - вас больше нет.Обоих нет!

Стало тихо. Потом Павел заговорил как будто мягче:

- Ты лучше брось все это, Андрей. И не смущай ее…

Тихо. Отчетливо стучит маятник часов, мерно отсекая секунды.

Хохол сказал:

- Половина сердца - любит, половина ненавидит, разве ж этосердце, а?

Зашелестели страницы книги - должно быть, Павел снова началчитать. Мать лежала, закрыв глаза, и боялась пошевелиться. Ей было до слез жальхохла, но еще более - сына. Она думала о нем:

«Милый ты мой…»

Вдруг хохол спросил:

- Так - молчать?

- Это - честнее, - тихо сказал Павел.

По этой дороге и пойдем! - сказал хохол. И через несколькосекунд продолжал грустно и тихо:

Трудно тебе будет, Паша, когда ты сам вот так…

Мне уже трудно…

О стены дома шаркал ветер. Четко считал уходящее времямаятник часов.

- Над этим - не посмеешься! - медленно проговорил хохол.Мать ткнулась лицом в подушку и беззвучно заплакала. Наутро Андрей показалсяматери ниже ростом и еще милее. А сын, как всегда, худ, прям и молчалив. Раньшемать называла хохла Андрей Онисимович, а сегодня, не замечая, сказала ему:

- Вам, Андрюша, сапоги-то починить надо бы, - так вы ногипростудите!

- А я в получку новые куплю! - ответил он. засмеялся ивдруг, положив ей на плечо свою длинную руку, спросил: - А может, вы и естьродная моя мать? Только вам не хочется в том признаться людям, как я оченьнекрасивый, а?

Она молча похлопала его по руке. Ей хотелось сказать емумного ласковых слов, но сердце ее было стиснуто жалостью, и слова не шли сязыка.

В слободке говорили о социалистах, которые разбрасываютнаписанные синими чернилами листки. В этих листках зло писали о порядках нафабрике, о стачках рабочих в Петербурге и в южной России, рабочие призывались кобъединению и борьбе за свои интересы.

Пожилые люди, имевшие на фабрике хороший заработок,ругались:

- Смутьяны! За такие дела надо морду бить! И носили листки вконтору. Молодежь читала прокламации с увлечением:

- Правда!

Большинство, забитое работой и ко всему равнодушное, ленивоотзывалось:

- Ничего не будет, - разве можно? Но листки волновали людей,и, если их не было неделю, люди уже говорили друг другу:

- Бросили, видно, печатать…

А в понедельник листки снова появлялись, и снова рабочиеглухо шумели.

В трактире и на фабрике замечали новых, никому не известныхлюдей. Они выспрашивали, рассматривали, нюхали и сразу бросались всем в глаза,одни - подозрительной осторожностью, другие - излишней навязчивостью.

Мать понимала, что этот шум поднят работой ее сына. Онавидела, как люди стягивались вокруг него, - и опасения за судьбу Павласливались с гордостью за него.

Как-то вечером Марья Корсунова постучала с улицы в окно, и,когда мать открыла раму, она громким шепотом заговорила:

- Держись, Пелагея, доигрались голубчики! Ночью сегодняобыск решен у вас, у Мазина, у Весовщикова…

Толстые губы Марьи торопливо шлепались одна о другую,мясистый нос сопел, глаза мигали и косились из стороны в сторону, выслеживаякого-то на улице.

- А я ничего не знаю, и ничего я тебе не говорила и даже невидела тебя сегодня, - слышишь?

Она исчезла.

Мать, закрыв окно, медленно опустилась на стул. Но сознаниеопасности, грозившей сыну, быстро подняло ее на ноги, она живо оделась,зачем-то плотно окутала голову шалью и побежала к Феде Мазину, - он был болен ине работал. Когда она пришла к нему, он сидел под окном, читая книгу, и качаллевой рукой правую, оттопырив большой палец. Узнав новость, он быстро вскочил,его лицо побледнело.

- Вот те и раз… - пробормотал он.

- Что надо делать-то? - дрожащей рукой отирая с лица пот,спрашивала Власова.

- Погодите, - вы не бойтесь! - ответил Федя, поглаживаяздоровой рукой курчавые волосы.

- Да ведь вы сами-то боитесь! - воскликнула она.

- Я? - Щеки его вспыхнули румянцем, и, смущенно улыбаясь, онсказал: - Да-а, черт… Надо Павлу сказать. Я сейчас пошлю к нему! Вы идите, -ничего! Ведь бить не будут?

Возвратясь домой, она собрала все книжки и, прижав их кгруди, долго ходила по дому, заглядывая в печь, под печку, даже в кадку сводой. Ей казалось, что Павел сейчас же бросит работу и придет домой, а он нешел. Наконец, усталая, она села в кухне на лавку, подложив под себя книги, итак, боясь встать, просидела до поры, пока не пришли с фабрики Павел в хохол.

- Знаете? - воскликнула она, не вставая.

- Знаем! - улыбаясь, сказал Павел. - Боишься?

- Так боюсь, так боюсь!..

- Не надо бояться! - сказал хохол. - Это - ничему непомогает.

- Даже самовар не поставила! - заметил Павел.

Мать встала и, указывая на книжки, виновато объяснила:

- Да я вот все с ними…