Мать - Максим Горький

Сын и хохол засмеялись, это ободрило ее. Павел отобралнесколько книг и понес их прятать на двор, а хохол, ставя самовар, говорил:

- Совсем ничего нет страшного, ненько, только стыдно залюдей, что они пустяками занимаются. Придут взрослые мужчины с саблями на боку,со шпорами на сапогах и роются везде. Под кровать заглянут и под печку, погребесть - в погреб полезут, на чердак сходят. Там им на рожи паутина садится, онифыркают. Скучно им, стыдно, оттого они делают вид, будто очень злые люди исердятся на вас. Поганая работа, они же понимают! Один раз порыли у меня все,сконфузились и ушли просто, а другой раз захватили и меня с собой. Посадили втюрьму, месяца четыре сидел я. Сидишь-сидишь, позовут к себе, проведут по улицес солдатами, спросят что-нибудь. Народ они неумный, говорят несуразное такое,поговорят - опять велят солдатам в тюрьму отвести. Так и водят туда и сюда, -надо же им жалованье свое оправдать! А потом выпустят на волю, - вот и все!

- Как вы всегда говорите, Андрюша! - воскликнула мать. Стоя наколенях около самовара, он усердно дул в трубу, но тут поднял свое лицо,красное от напряжения, и, обеими руками расправляя усы, спросил:

- А как говорю?

- Да будто вас никто никогда не обижал…

Он встал и, тряхнув головой, заговорил улыбаясь:

- Разве же есть где на земле необиженная душа? Меня столькообижали, что я уже устал обижаться. Что поделаешь, если люди не могут иначе?Обиды мешают дело делать, останавливаться около них - даром время терять. Такаяжизнь! Я прежде, бывало, сердился на людей, а подумал, вижу - не стоит. Всякийбоится, как бы сосед не ударил, ну и старается поскорее сам в ухо дать. Такаяжизнь, ненько моя!

Речь его лилась спокойно и отталкивала куда-то в сторонутревогу ожидания обыска, выпуклые глаза светло улыбались, и весь он, хотя инескладный, был такой гибкий.

Мать вздохнула и тепло пожелала ему:

- Дал бы вам бог счастья, Андрюша! Хохол широко шагнул ксамовару, снова сел на корточки перед ним и тихо пробормотал:

- Дадут счастья - не откажусь, просить - не стану!

Вошел Павел со двора, уверенно сказал:

- Не найдут! - и стал умываться.

Потом, крепко и тщательно вытирая руки, заговорил:

- Если вы, мамаша, покажете им, что испугались, ониподумают: значит, в этом доме что-то есть, коли она так дрожит. Вы ведьпонимаете - дурного мы не хотим, на нашей стороне правда, и всю жизнь мы будемработать для нее - вот вся наша вина! Чего же бояться?

- Я, Паша, скреплюсь, - пообещала она. И вслед за тем у неетоскливо вырвалось:

- Уж скорее бы приходили они!

А они не пришли в эту ночь, и наутро, предупреждаявозможность шуток над ее страхом, мать первая стала шутить над собой:

- Прежде страха испугалась!

Они явились почти через месяц после тревожной ночи. У Павласидел Николай Весовщиков, и, втроем с Андреем, они говорили о своей газете. Былопоздно, около полуночи. Мать уже легла и, засыпая, сквозь дрему слышалаозабоченные, тихие голоса. Вот Андрей, осторожно шагая, прошел через кухню,тихо притворил за собой дверь. В сенях загремело железное ведро. И вдруг дверьшироко распахнулась - хохол шагнул в кухню, громко шепнув:

- Шпоры звенят!

Мать вскочила с постели, дрожащими руками хватая платье, нов двери из комнаты явился Павел и спокойно сказал:

- Вы лежите, - вам нездоровится! В сенях был слышеносторожный шорох. Павел подошел к двери и, толкнув ее рукой, спросил:

- Кто там?

В дверь странно быстро ввернулась высокая серая фигура, заней другая, двое жандармов оттеснили Павла, встали по бокам у него, и прозвучалвысокий, насмешливый голос:

- Не те, кого Вы ждали, а?

Это сказал высокий, тонкий офицер с черными редкими усами. Упостели матери появился слободский полицейский Федякин и, приложив одну руку кфуражке, а другою указывая в лицо матери, сказал, сделав страшные глаза:

- Вот это мать его, ваше благородие! - И, махнув рукой наПавла, прибавил: - А это - он самый!

- Павел Власов? - спросил офицер, прищурив глаза, и, когдаПавел молча кивнул головой, он заявил, крутя ус: - Я должен произвести обыск утебя. Старуха, встань! Там - кто? - спросил он, заглядывая в комнату, и порывистошагнул к двери.

- Ваши фамилии? - раздался его голос.

Из сеней вышли двое понятых - старый литейщик Тверяков и егопостоялец, кочегар Рыбин, солидный черный мужик. Он густо и громко сказал:

- Здравствуй, Ниловна!

Она одевалась и, чтобы придать себе бодрости, тихонькоговорила:

- Что уж это! Приходят ночью, - люди спать легли, а ониприходят!..

В комнате было тесно и почему-то сильно пахло ваксой. Двоежандармов и слободский пристав Рыскин, громко топая ногами, снимали с полкикниги и складывали их на стол перед офицером. Другие двое стучали кулаками постенам, заглядывали под стулья, один неуклюже лез на печь. Хохол и Весовщиков,тесно прижавшись друг к другу, стояли в углу. Рябое лицо Николая покрылоськрасными пятнами, его маленькие серые глаза не отрываясь смотрели на офицера.Хохол крутил усы, и, когда мать вошла в комнату, он, усмехнувшись, ласковокивнул ей головой.

Стараясь подавить свой страх, она двигалась не боком, каквсегда, а прямо, грудью вперед, - это придавало ее фигуре смешную и напыщеннуюважность. Она громко топала ногами, а брови у нее дрожали…

Офицер быстро хватал книги тонкими пальцами белой руки,перелистывал их, встряхивал и ловким движением кисти отбрасывал в сторону.Порою книга мягко шлепалась на пол. Все молчали, было слышно тяжелое сопениевспотевших жандармов, звякали шпоры, иногда раздавался негромкий вопрос:

- Здесь смотрел?

Мать встала рядом с Павлом у стены, сложила руки па груди,как это сделал он, и тоже смотрела на офицера. У нее вздрагивало под коленями иглаза застилал сухой туман.

Вдруг среди молчания раздался режущий ухо голос Николая:

- А зачем это нужно - бросать книги на пол? Мать вздрогнула.Тверяков качнул головой, точно его толкнули в затылок, а Рыбин крякнул ивнимательно посмотрел на Николая.

Офицер прищурил глаза и воткнул их на секунду в рябоенеподвижное лицо. Пальцы его еще быстрее стали перебрасывать страницы книг.Порою он так широко открывал свои большие серые глаза, как будто ему былоневыносимо больно и он готов крикнуть громким криком бессильной злобы на этуболь.

- Солдат! - снова сказал Весовщиков. - Подними книги… Всежандармы обернулись к нему, потом посмотрели на офицера. Он снова поднял головуи, окинув широкую фигуру Николая испытующим взглядом, протянул в нос: