Приют святой Люсии для девочек, воспитанных волками - Карен Рассел

Но брат мой думает иначе. И борется с собственным отвращением, словно энтомолог, обнаруживший новый вид какого-нибудь мерзкого жука.

– Что ты сказал?

– Я сказал, что готов, – бормочу я, становясь на край посудины и стараясь не смотреть брату в лицо. – Уже иду.

Я не могу допустить, чтобы он так на меня смотрел. Пусть уж лучше меня утопит призрак Оливии.

Попасть в пещеру можно только распластавшись на спине, будто ты письмо, которое опускают в ящик. Когда я вплываю, что-то скребет меня по копчику. Вода здесь ужасно холодная, и внутрь не проникает ни одного лучика света. Но свод пещеры светится сам по себе. Этакая мерцающая шахматная доска из дерьма, на какой трудно представить узоры – слишком уж все однообразно и не располагает к полету фантазии. Пещера светлячков совсем не похожа на звездное небо. Здешние светила горят одинаково ярко, и весь этот космос весьма унылый.

– Оливия!

В пещере пахнет солью, кровью и летучими мышами. Стены, как паутиной, опутаны тенями. Я пытаюсь нащупать дно, но его нет.

– Оливия-я-я!

Ее имя эхом отдается в пещере. А затем снова наступает тишина, и только журчит вода. Еще минут десять, прикидываю я. Поплескаюсь тут десять минут, и хватит. Можно даже снять очки. Нырять вовсе не обязательно, Воллоу все равно не узнает.

– Оли…

Глубоко вздохнув, я ныряю.

Подо мной крошечные рыбки выплывают из золотых цилиндриков кораллов, похожих на неслышно играющую каллиопу. Одна из рыбок натыкается на мои небьющиеся очки. Обычная, серебристая, живая и вполне себе в теле. Она тычется в толстое стекло, явно не понимая, что это. Я скашиваю глаза, чтобы ее лучше видеть.

Рыбки уплывают, двигаясь в такт с подводной музыкой. Здесь под водой танцует все – зеленоватое свечение светлячков, зыбкие стены и пятнистые полипы. И погоня за рыбкой напоминает превращение танца в песню. Но я ее не слышу и не смогу запомнить ни единой ноты. От этого мне становится грустно.

Я следую за рыбкой на почтительном расстоянии, чувствуя себя теплокровным чучелом в ластах, втиснутым в неуклюжее человеческое тело. Будто я неудавшийся монстр, выдающий себя за обитателя морей.

Я продолжаю искать сестру, но дело это явно безнадежное. Очки у меня запотели, и каждая рыбина светится, как фонарь. Сейчас я вряд ли отличу живое существо от призрака. Все сливается в неясное свечение, словно небеса пометили камни и затонувший мусор своими бесчисленными отпечатками пальцев. Оливия может находиться где угодно.

Мы с Эммой свернулись клубочком в корзине воздушного шара для лечения бессонницы и тихо отрывисто дышим. Я поглаживаю Эмму по щеке и вливаю в ее открытый рот густое янтарное снотворное, выпрошенное в аптеке у Зорбы. (Я немного смошенничал, но это впервые.) Я отчаянно стараюсь скрыть факт, что в первый раз так близко нахожусь от девичьего лица.

Я ожидал какого-то неописуемого девичьего запаха, дивного и загадочного, как амброзия. Но от Эммы пахнет ужином. Соусом для барбекю и сдобренным маслом картофелем. И все же она очень притягательна.

– Положи голову сюда, – говорю я тоном, который предполагает, что я уже нюхал дюжины девиц, страдающих бессонницей.

Потом пытаюсь устроить кудрявую голову Эммы на своей согнутой руке, чтобы не тыкать ее локтем в нос.

– Ты готова?

– Да.

Приходится верить ей на слово. Надеюсь, она не лжет. Ведь так здорово спать вместе.

Я делаю глубокий вдох, дергаю за шнур, и поляна погружается в темноту.

Воздушный шар для борьбы с бессонницей находится на опушке леса. Возможно, вы там бывали. Раньше это место было доступно для всех, но несколько лет назад Зорба устроил тут летний лагерь. Шар этот вовсе не воздушный в привычном смысле слова. Зорба объясняет, что он предназначен для мысленных полетов. Сам шар представляет собой огромную электрическую лампочку, подвешенную на медных тросах над ивовой корзиной. Когда не спишь, там очень мило, даже после того, как гаснет свет. Порой перед сном Зорба напутствует нас, говоря, что от жара этой лампы испаряются наши мысли. В конце концов, твои легкие заполняются усыпляющим гелием, и когда ты готов погрузиться в сон, надо просто дернуть за шнур и выключить гигантскую лампу.

«На сколько пациентов хватает одной лампы?» – любит шутить Зорба. Ответ простой: на всех нас. Каждые полгода из Норвегии привозят новую лампу весом под триста фунтов. Шар для лечения бессонницы работает круглые сутки, поблескивая вольфрамовой нитью своей лампы. В ее свете лес превращается в бескрайнее море сосен. Когда мы выключаем ее, они как бы вырастают, вздымая к низким звездам свои голубые тени. Между прутьями корзины проросла трава. Голубые глаза Эммы полузакрыты. Они в четверти дюйма от моих. Она глядит на муравья, ползущего по освещенной луной травинке. На меня она смотреть избегает.

– Элайджа, я не могу.

– Ты мне не доверяешь? Тогда так и скажи.

– Нет, не в этом дело! Просто… – Она кусает губы. – Ну, как тебе объяснить. Не могу и все.

– Ты себя настраиваешь.

У меня бешено стучит сердце. С таким сердцебиением трудно рассчитывать на восемь часов сна, которые я ей обещал. После подобных разговоров я и сам усну нескоро. «Расслабься и засыпай, – уговариваю я себя, стараясь подстроиться под дыхание Эммы. – Давай, давай, не напрягайся».

– Эмма, я тебя понял. С тобой все ясно. А теперь постарайся расслабиться.

Этой ночью должна наступить кульминация наших многодневных практик. Огливи обучил меня технике нежного усыпления. Я тихо пою колыбельную, ту самую, которая, по словам Огливи, убаюкает любую женщину. Откинув голову, Эмма нарочито зевает, что я принимаю за хороший знак и начинаю петь чуть громче.

– Ты засыпаешь?

– О, да!

Она глубоко и театрально дышит, что, по ее мнению, должно свидетельствовать о глубоком сне. На самом деле эти звуки напоминают хрип подавившегося мячом от гольфа. Я немного сбавляю тон.

В конце концов Эмма начинает что-то нечленораздельно бормотать, явно погружаясь в сон. Но тут раздается громкий треск, и из леса выходит Огливи, разрушая нашу идиллию. Эмма резко вскакивает.

– Кто там?

Отшатнувшись от меня, она дергает за шнур. Вспыхнувшая лампа освещает ее измученное лицо. Проклятие! Все мои усилия пошли насмарку.

– Ах, черт, извините, ребята, – присвистывает Огли. – Я не хотел вас будить… – Он многозначительно улыбается мне.

– Огли!

Эмма обрадовалась его приходу. Она робко зевает, прикрывая рот ладошкой. Лучше бы приберегла это для меня.

– Энни дает урок вдохновения, – сообщает Огли, галантно отводя взгляд от Эммы, трущей кулаком сонные глаза. – Пойдем, Элайджа, а то вы опоздаете.