Приют святой Люсии для девочек, воспитанных волками - Карен Рассел

При виде мертвой овцы она щурится, словно не веря своим глазам. Затем наклоняется и проводит рукой по липкой от крови траве.

– Энни, мы пришли, чтобы…

– Эмма! Иди к себе в домик. Мне нужно поговорить с мальчиками, – деловито командует Энни.

– Да, мадам, – лепечет та и бежит к лесу, ни разу не оглянувшись.

Над высокими соснами проплывают голубоватые облака. Потом они расходятся, и в просвете появляется луна. И я сразу замечаю, что у Энни подол забрызган кровью.

– Мальчики, провидцы вы мои, скажите честно, у вас были пророческие сны о собаках?

Мы молча смотрим на окровавленные руки Энни.

– О собаках, мальчики, – настаивает она, и в ее карих глазах появляется жесткий мраморный блеск. – О собаках.

– Нет, мадам, – вежливо отвечаю я. – Прошлой ночью нам снилась Тифозная Мэри. И никаких собак.

Самое жуткое в этой истории то, что Энни даже не замечает крови. Она слишком занята поиском собачьих следов.

– Огливи, тебе они снились? – спрашивает она, беря его за руку. – Ты видел во сне собак? Ты уже несколько дней не ведешь журнал сновидений.

– Ах, да, – мямлит Огливи, глядя на свои огромные клоунские ступни. – Я давно хотел вам сказать, что теперь не помню никаких снов.

Я толкаю его локтем в бок. Энни молча кивает:

– Ну, хорошо. Но мы не можем допустить, чтобы это видели дети. – Она поворачивается ко мне. – Элайджа, помоги мне оттащить ее к омуту.

– Почему я? – в ужасе восклицаю я. – Огливи справится лучше меня.

Но он уже скрывается за кустами, на ходу бормоча извинения.

Энни, кряхтя, берется за раздвоенные копытца Мериноски. Я хватаю ее за передние ноги, стараясь не касаться еще теплого тела. И чуть не бросаю ее на землю, неожиданно обнаружив под пушистой шерстью кости и сальную кожу. Никогда мне не приходилось таскать такие тяжести.

– Держись, Элайджа, – пыхтит Энни. – Ты молодец. Мы уже почти на месте. Уф! После такой встряски будешь спать как убитый.

Интересно, что именно Энни считает встряской – убийство или попытку скрыть его следы? Жаль, что Огливи смотался. Мог бы и помочь. Я чувствую, как влажный нос Мериноски тычется мне в ногу, и не могу сдержать стона. Когда же с ее бока мне на руку падает насосавшийся клещ, я лишь чудом удерживаюсь от крика.

Омут – это болотистая яма на границе владений Зорбы. Его бурая морщинистая поверхность лениво пускает пузыри. Вокруг растут обожженные молниями кипарисы, и их корни зеленовато фосфоресцируют в воде. Бросить сюда мертвую овцу – не самая лучшая идея. Здесь выходит наружу водоносный слой, снабжающий лагерь водой. Все, что падает в омут, остается в нашей водной системе довольно долго. В конце концов, останки Мериноски попадут к нам в питьевую воду. Утопив овцу, Энни только всем навредит.

– Ты готов?

При взгляде на известняковую воронку у меня вдруг возникает какая-то потусторонняя уверенность, что я тут уже бывал. Один из тех редких моментов, когда воздух пропитан воспоминаниями и воображаемый мир тесно переплетается с реальным. Я впадаю в какой-то ступор. Нет, думаю я, глядя на белесый водоворот в центре омута, похожий на незрячий глаз. Мы не должны, не должны этого делать.

– Готов.

С силой, какую я в себе не предполагал, я вместе с Эммой забрасываю Мериноску в темноту омута. Она с леденящим кровь звуком плюхается в воду, повернувшись к нам своим белым животом. Мы в угрюмом молчании смотрим, как она исчезает под водой. Интересно, что из всего этого Энни будет помнить завтра утром?

Вернувшись в домик, я восемнадцать раз мою руки. Потом тру их мочалкой. Снова мою. Бужу Огливи, выволакиваю его наружу и прислоняю к мокрой стенке. Ладони у меня горят.

– Зачем ты ей соврал? – шиплю я. – Хотел, чтобы подумали на нас?

– Господи, Элайджа, – вздыхает Огливи, отшатываясь от меня. – Да уймись ты. Я давно собирался тебе сказать. – Лицо его приобретает страдальческое выражение.

– Что именно?

– Наверное, я начинаю выздоравливать. Наши сны, все эти пожары… – Он пожимает плечами. – Я их больше не помню.

Мои руки сползают с его плеч.

– Что?

– Нет, меня, как и раньше, лихорадит и все такое прочее, – быстро произносит он. – Я просто не помню этих пророчеств, ясно?

– Нет, не ясно. Ты просто жулик! Значит, ты мне все лето врал?

Наш лагерь делят множество демаркационных линий: те, кто не может спать по ночам, и те, кто спит слишком много; те, кто контролирует свой мочевой пузырь, и те, кто на это неспособен; те, кто бьется головой о спинку кровати, и те, кто лежат неподвижно, словно мертвые. Теперь нас с Огли разделяет целая пропасть между теми, кто помнит свои сны, и теми, кто все напрочь забывает.

– Разве ты не видел сон о Дороге слез, когда индейские скво вмерзли в лед?

Огли качает головой.

– А наводнение в Уре с утопшими шумерами?

Огли пожимает плечами.

– А как насчет извержения вулкана в Перу в 1734 году?

– Послушай, Элайджа, но ведь это здорово.

– Еще бы не здорово!

Я ударяю кулаком в стенку домика, чувствуя себя полным дураком.

– Ты выздоравливаешь! Ты не помнишь свои сны! Да это просто замечательно!

Я часто моргаю, радуясь, что сейчас темно.

– Правда, Огли. Я очень за тебя рад.

Он облегченно вздыхает:

– Ладно, пошли спать. Я постараюсь сосредоточиться и, может, что-нибудь вспомню.

– Нет, Огли, – возражаю я. – Я ценю твои благие намерения, но со снами этот номер не пройдет. Иди, спи без меня. А я еще немного поброжу, – добавляю я, поворачиваясь к лесу.

– Ты снова туда пойдешь? – кричит Огли мне вслед. – После того, что мы там видели?

Ты хочешь сказать, после того, что я там видел? – стучит у меня в голове. Одиночество пронзает мой мозг. В душе я ненавижу Огли за его забывчивость. И больше всего за то, что от него здесь ничего не зависит: просто его проблемы со сном исчезли, будто обычная простуда. Мне не за что его винить. Теперь Огли будет просыпаться с легким сердцем, а я до конца жизни стану считать мертвых овец.

Сейчас я вяло бреду через лес, тихо похрустывая листьями. Восторженное чувство страха куда-то ушло. Листья как листья. В темноте привычно светится скучное озеро. Наткнувшись на индюшку, я останавливаюсь и бросаю в нее веткой. Забираюсь в корзину воздушного шара и сворачиваюсь там, как младенец в утробе. Теперь, когда я один, мне страшно дергать за шнур. С Эммой, по крайней мере, я мог чувствовать тепло человеческого тела.

Где-то вдали блеет Муфлонка, наша последняя овечка. Интересно, сегодня ночью Энни продолжит охранять ее, босиком прочесывая лес в поисках собак? Мне жаль Энни, пребывающую в плену своей бешеной мании. Но еще больше мне жаль Муфлонку. Она-то остается наедине с Энни.