Кабак - Олег Якубов

Вообще-то я давно уже перестал комплексовать по поводу своей внешности. Во-первых, она меня вполне устраивала, во-вторых, я разработал некую теорию, которую небезуспешно пропагандировал среди однокурсников. «Нас с детства убеждали, что в здоровом теле — здоровый дух, — вещал я. — На самом деле сила физическая не всегда соответствует сильному духу. Скорее наоборот. Часто сильные люди настолько много времени отдают своему физическому совершенству, что становятся в итоге абсолютно бездушны. История знает тысячи примеров, когда великаны становились предателями и трусами, а физически неразвитые люди совершали подвиги, возносящие их на вершину человеческого духа». Парни на мои сентенции обычно внимания не обращали, девицы же слушали с неизменным вниманием, находя в моих монологах даже нечто вольтерьянское. Выслушав, шли все же танцевать со стройными, мускулистыми и высокими однокурсниками, которые в нашем училище преобладали. Я же в такие моменты брал в руки гитару и, старясь придать голосу как можно больше сарказма, напевал входящего в то время в моду барда Тимура Шагова:

Через пару недель, в пятницу утром, собираясь на занятия, я небрежным тоном спросил родителей:

— Как вы посмотрите, если завтра я приглашу к нам на обед одну девушку?

Мама застыла с недомытой тарелкой в руках, а отец ни с того ни с сего брякнул:

— Надо бы шампанского купить.

— Послушайте! — взмолился я. Не надо ничего особенного, Это просто моя сокурсница, мы пообедаем, и все. И не вздумайте родню созывать и смотрины устраивать. Жениться я не собираюсь.

— Очень жаль, — пробурчал отец. — Если нам не удается, может, хотя бы жена из тебя сделала человека, отвечающего за свои поступки.

Во время обеда Оля покорила моих предков простотой и каким-то совершенно искрящимся обаянием. А когда она чуть не силой заставила маму остаться после обеда за столом: «Отдохните, Римма Юрьевна, вы и так сегодня нахлопотались, я сама посуду вымою, а к чаю я чудный тортик принесла», то они были сражены окончательно.

* * *

Надо сказать, что к моему выбору профессии родители отнеслись по-разному. Отец, как и большинство в этой стране, хлебнул из горькой чаши репрессий полной мерой. Сын расстрелянного в тридцать седьмом «врага народа», этот восьмилетний ребенок, не закончив четвертого класса, пошел работать, кормил мать и двух только что родившихся сестренок-близняшек. В эвакуацию они во время войны не поехали, его мать сильно болела, дороги могла не вынести. Двенадцатилетним мальчишкой, вместе с другими огольцами он по ночам тушил на крышах Москвы «зажигалки», сбрасываемые с фашистских самолетов, днем работал на заводе, где протрубил потом до самой пенсии. Всю жизнь мой папа считал, что если в доме есть лук и хлеб, то голод семье не грозит. И когда я оставлял на тарелке недоеденный кусок, морщился, как от зубной боли. А о том, чтобы выбросить зачерствевший хлеб, и речи быть не могло.

Мама закончила семилетку в Ташкенте, в эвакуации. После войны вместе со своей матерью вернулась в Москву, работала на кроватной фабрике. Познакомились мои родители, как это ни покажется странным, в районной библиотеке. Оба любили читать. Однажды, выйдя из этого «очага культуры» вместе, они уже не расставались до конца своих дней. Разлучались лишь однажды, когда отца призвали в армию.

К этому времени мне уже было три месяца и отцова отсрочка, в связи с рождением ребенка, истекла. Отец наотрез и категорически отказался от каких-либо посылок, он только требовал от мамы, чтобы она каждый месяц присылала ему фотографии сына. Так что моих младенческих снимков, впоследствии хранящихся в семейном альбоме, за три года его армейской службы накопилась целая куча. На мамины письма рядовой Юдин отвечал исправно, но очень коротко. Видимо, хранил военную тайну. В конце письма дописывал одну строчку точек и одну строчку запятых, добавляя без знаков препинания, но не без язвительности: «Ты грамотная поставь запятые и точки куда хочешь целую тебя и сына». После армии они жить с родителями в коммуналке не захотели, да и места там не было для молодой семьи с младенцем. Сняли комнату в подмосковном поселке с ласковым названием Огоньково, потом там же купили маленький домик, где батя собственными руками постоянно что-то достраивал, строгал, пилил, штукатурил. Он вообще был мастеровым, все предпочитал делать собственными руками. Однажды даже приобрел немудрящее сапожное оборудование и на всю семью пошил обувь. И очень забавно сердился, когда видел, что его кустарные сандалии мерзко-поносного цвета пылятся в углу.

Мои театральные успехи в школе мама воспринимала с гордостью, фотографию сына в роли Пушкина неизменно носила в стареньком потертом портмоне. Отец лишь однажды побывал на школьном спектакле, больше его ни разу выманить не удалось. Мама как-то мне проговорилась, что, когда родитель увидел на сцене собственного сына с подкрашенными губами, он остался в зале до конца постановки лишь потому, что она крепко держала его за рукав. Объяснить возмущенному до глубины души мужу, что это театральный грим и «так надо», ей не удалось.

Когда же я поступил в театральное училище, он высказался вроде бы походя, но весьма категорично. Суть его высказывания сводилась к тому, что мужчина должен в жизни что-то делать непременно руками. И сегодня, когда мне-де все дороги открыты, я мог бы со своей золотой медалью поступить в любой нормальный институт, стать инженером и заниматься настоящим делом, а не корчить из себя невесть кого, да еще и с накрашенной мордой, — не удержался все же отец от укола. Своей обиды он больше никогда не высказывал и смирился с моей профессией, пожалуй, только тогда, когда увидел меня в фильме, где я, единственный раз за всю свою актерскую карьеру, исполнил одну из ведущих ролей.

* * *

…Появление в нашем доме Ольги родители восприняли с необыкновенным энтузиазмом. Записали ее телефон на отдельной странице в блокноте, мама стала с ней созваниваться, настойчиво приглашая в гости. Так что можно сказать без преувеличения, что нас поженили родители. Самое удивительное заключалась в том, что Ольга ничуть не возражала. Когда-то мудрый царь Соломон изрек, что он, познавший в жизни многое, не понимает сути трех вещей. А не понимал Соломон природы полета орла в небе, движения змеи по гладкой скале вверх и путь от сердца мужчины к сердцу женщины. И если этого пути не понимал мудрейший из царей, то уж куда мне, со скудным умишком, было это осознать. Мне бы спросить Ольгу напрямую: «На фига тебе, красавице, на которую уже сейчас обращают внимание режиссеры и у которой отбоя нет от поклонников, все это надо? На кой я тебе сдался?» Но, видимо, интуитивно боявшийся ответа, я этот вопрос осмелился задать лишь много лет спустя. А тогда, промучившись несколько вечеров над своими сомнениями и терзаниями, я выбрал то, что в большинстве сложных жизненных ситуаций выбирал всегда — поплыл по течению, отдавшись ветру и волнам судьбы. Известное всем инертным людям «будь что будет» казалось мне спасательным кругом.