Это было в Праге - Георгий Брянцев

— Вот все, что мне удалось выяснить, — закончил свой рассказ Гоуска и поднес к губам недопитый бокал. — Я про-вен-ти-ли-ро-вал. Стоит среди порядочных людей назвать имя Сыровы или Гайды, как сейчас же начинается многозначительное покашливание.

Антонина генералы-авантюристы Сыровы и Гайда интересовали не больше, чем, допустим, белые медведи Гоуску. Тем не менее отделываться многозначительным покашливанием ему было неудобно. Он с подчеркнутым вниманием выслушал Гоуску, задал ему несколько вопросов и попросил изложить все рассказанное письменно.

— Бога ради, избавьте меня от этого! — всполошился Гоуска. — Я просил Ширке, прошу и вас: не заставляйте меня писать. Я согласен выполнять любые ваши поручения, согласен повторять бессчетное количество раз все, что говорю, согласен отвечать за каждое свое слово, но только не излагать моих донесений на бумаге. Бумага — это уже документ. Вы же разумный человек и должны понимать: мало ли что ждет нас впереди! Не только прошу, но умоляю вас освободить меня от этой обязанности. Ведь я ни разу не обращался ни к Ширке, ни к вам ни с какими просьбами.

Антонин решил пойти навстречу желанию Гоуски, тем более что ему самому предстояло обратиться к Гоуске с просьбой.

— Я вас понимаю. Вы далеко смотрите вперед, и это мне нравится, — сказал Антонин. — Я тоже освобождаю вас от писанины.

Гоуска рассыпался в благодарностях. Когда гость и хозяин выпили еще по одному бокалу, Антонин спросил:

— У вас, как я вижу, собственное центральное отопление?

— Совершенно верно. Я ни от кого не завишу.

— Держите специального человека?

— Конечно. Он у меня совмещает обязанности дворника и истопника. Для него в особняке есть специальная комната. Помните, я вам показывал?

Антонин кивнул головой.

— А почему у вас холодно?

Гоуска огорченно развел руками.

— Неприятность вышла. Вчера истопник попросил расчет и покинул мой дом. Женился на деревенской девушке и решил бросить Прагу.

Антонин ободрился: предприятие, задуманное им, наполовину уже осуществилось.

— Как я его ни уговаривал, — продолжал Гоуска, — ничего не помогло. Я предлагал ему перевезти жену сюда, соглашался взять ее горничной — стоит на своем. Вбил себе в голову, что он создан для сельского хозяйства.

— И что же вы намерены делать? — спросил Антонин.

— Буду искать, — ответил Гоуска. — Что же остается делать? Попробую вывесить объявление на калитке. Желающие, конечно, найдутся, только бы не нарваться на какого-нибудь проходимца.

Антонин мгновенно отказался от плана, одобренного Лукашем. Новые, только что раскрывшиеся обстоятельства подсказали ему иной, более приемлемый, и совершенно безопасный ход.

— Чтобы этого не случилось, — небрежным тоном сказал Антонин, — вы возьмете человека на недельный испытательный срок, а я окажу вам услугу и проверю этого человека со всех сторон. Для нас очень важно сохранить тайну, которую доверило нам гестапо. Мы обязаны уберечь и вас и себя от неприятных последствий.

— Я вам очень благодарен, — с чувством произнес Гоуска.

На этом гость и хозяин распрощались.

Обермейер понимал, что Германия уже не та, какою была два или три года назад. Теперь трудновато было трубить о непобедимости германского оружия. Доктор Геббельс в октябре сорок второго года, принимая турецких журналистов, заявил между прочим: «Сегодня я могу сказать с уверенностью, что до зимы русская армия не будет более опасна ни для Германии, ни для Европы. Я вас прошу вспомнить об этом через несколько месяцев».

Обермейер вспомнил об этом сейчас, то есть два года спустя, но от этого ему не стало легче. Нечто подобное Геббельсу сказал и сам фюрер. Это было поздней осенью сорок второго года, когда войска фельдмаршала фон Паулюса пытались пробиться на левый берег Волги. Обермейер хорошо запомнил многообещающие слова фюрера: «Можно уже мне поверить в то, что чем мы однажды овладели, мы удерживаем действительно так прочно, что туда, где мы стоим в эту войну, уже никто более не придет». Фюреру следовало бы сделать оговорку. Хотя бы такую: никто не придет до той поры, пока немцы не уйдут. Как обидно, что и великие люди способны на поспешные выводы! Нет, он, Обермейер, не говорил бы так опрометчиво. Цыплят по осени считают. Это известно повсюду, где водятся цыплята. Известно и в Германии. Знают такую поговорку и фюрер, и доктор Геббельс. Зачем же было торопиться? Или их за язык тянули? Старик Клаузевиц когда-то обронил фразу: «Отступление великих полководцев и армий, закаленных в боях, всегда напоминает уход раненого льва». Так оно и случилось. Раненый лев уходит, но, окрепнув, снова возвращается. И русский лев уже возвратился…

Обермейер подошел к стенной карте, раздернул на две стороны шелковые занавесочки.

Теперь уже нельзя сказать, как сказал в сорок первом году его шеф фон Термиц: «За спиной у нас наша Европа». «Нашей Европы» уже нет. Германия осталась в одиночестве, у ее границ стоит Советская армия. Остались еще лохмотья Венгрии, которую пришлось в конце концов весной оккупировать.

Не стало Европы, не стало союзников. Союзники превратились в противников. В октябре прошлого года Италия объявила войну Германии. Румыния объявила войну в конце августа этого года. Болгария — в сентябре. Между Финляндией и Советским Союзом прекращены военные действия.

Враги обложили со всех сторон. Советская армия вступила в Софию. Из Финляндии она гонит немецкие войска в Норвегию. Ее части создали мощный плацдарм между Тиссой и Дунаем. И чем это грозит, нетрудно догадаться: удар по Венгрии, выход в Югославию и Чехословакию. Так обстоят дела на востоке. Немногим лучше и на западе. Англичане и американцы вошли в Брюссель, пересекли немецкую границу у Трира.

«Что же произошло? — спрашивал себя Обермейер. — Как могла Германия, подмявшая под себя всю Европу, оказаться на самом краю бездны, в которую заглянуть страшно? Что подорвало ее силы, мощь, веру в победу? Что втянуло ее в катастрофу? Какая деталь отказала в ее стройном, как машина, безукоризненном военном механизме? Какая часть машины сломалась и вышла из строя?»

Обермейер не находил ответа.

Но какие-то причины, приведшие к краху, все же были? Да, конечно. Что же это за причины? Измена? Какой вздор! Кроме бомбы, разорвавшейся в ставке фюрера, ни о каких проявлениях измены не слышно. Не выдержали немецкие генералы и солдаты? Глупость! Если бы они были плохи, германские части не сумели бы захватить всю Европу. Недостаток вооружения, техники? Чушь! Все есть у Германской армии. И самолеты, и танки, и самоходки, и пушки. Все есть. В чем же дело?

После долгих и бесполезных раздумий Обермейер сделал единственный удовлетворяющий его вывод: враги многочисленны, а Германия одна.

Вспомнился сорок второй год. Теплая апрельская ночь в Праге. Совещание у обергруппенфюрера СС, протектора Чехии и Моравии. Рейнгард Гейдрих, держа в руках книгу фюрера «Моя борьба», прочел из нее вслух одно место: «Если мы хотим создать нашу Великую Германскую Империю, — мы должны прежде всего вытеснить и истребить славянские народы: русских, поляков, чехов, словаков, болгар, украинцев, белорусов…» Гейдрих добавил к этому: «А поэтому без всякой жалости и сострадания, без сердца, нервов и чувств уничтожайте поголовно всех славян. Всех без исключения. Это наш священный долг. Если каждый из нас истребит сто славян, то через месяц их не станет».