Дожди над Россией - Анатолий Никифорович Санжаровский

хирург и быстро пошёл из кабинета.

Митя со страхом глянул на мою бедную ногу и трудно перевёл обиженные и злые глаза на хирурга в дверях:

— Что утворил с ногой этот мудорез? Ну не гадство, якорь тебя?!

Митик угрюмо присел.

Я сполз со стола братычу на плечи.

Мы молча дотащилась до угла Ленинской площади, молча ждали попутный автобус, молча ехали, молча расстались уже в своей совхозной больничке. Ну что было трясти языки? Не гнётся нога — нет ноги.

Неужели я больше не побегу? Не выйду играть в мяч? И какая Танечка станет водиться с хромуном?

Нет, нет! Должна гнуться!

Обязана!

Там, при городском пижонистом молодом хирурге, может, она стеснялась? А сейчас чужих рядом нет. Кого стесняться?

Начнём всё сначала.

Пошевелим пальцами.

О! Живые. Двигаются!

Потрогаем пяточкой прут в спинке кровати. Прут прохладный. Значит, нога живая, раз чувствует тепло-холод.

А живая, так ты уж, пожалуйста, гнись.

Дружись…

Я уважительно потянул её под себя — боль обожгла, осадила меня.

«Не сгибается», — пожаловался я самому себе.

От страха всё выстыло во мне. Вдобавок будто кто упарил обухом по голове, радужные круги плеснуло перед глазами.

Я зарылся лицом под подушку и заплакал.

Час был вечерний.

Кто унырнул в кинцо, кто гулял под окнами по косогору и некому было прилипать с расспросами.

Под подушкой я так и уснул.

На первом свету ко мне подскрёбся сияющий стакашка-зацепа.

— У меня, — доложил, — сегодня закрывается отпуск. Выписывают нах хаузе[186]. Один рыпок[187] — и я дома!.. Постой, постой… А ты чего киснешь в грусти? Как выпал из саней… Смотреть на потолок и грустить… Вот такого добра не надо. Это ж страшнее пустого стакана! Слушай сюда…

Он подбоченился, тихо запел:

— Человека водка вяжет,

Он напьётся и спать ляжет.

Я вызывающе отвернулся к стенке.

— Понял, понял! Меняю пластинку! Ты знаешь, как спастись от блошек?.. Слушай. По жизни пригодится… Съешь пять селёдок без хлеба, без воды. И беги в воду. Блошки наедятся твоей солонины, кинутся с тебя в воду пить. А ты поворачивайся и быстро-быстро убегай от них.

— Да идите вы! — спустил я злость сквозь зубы. — Издеваться? Да? Мне только и драпать на костылях от ваших блох!

— Прошу пардонику-с, — и старик, не поворачиваясь, в поклонах пошёл от меня пятками наперёд. — Удаляюсь… Удаляюсь в кабинет задумчивости… В сортирий… Прощальный визит… Прощальная гастроль…

Долго ли, коротко ли я лежал — крик:

— Пти-и-ички!.. Завтрикать!.. За-а-автрикать, пти-ички!..

Тётя Галя летала с тарелками из палаты в палату.

— Птичка, ты уже съела?

Через минуту:

— Птичка, дай я тебе компоту капну.

Мы ей не люди. Птички.

Шатнула моё плечо.

— Птичка, клюй! — с пристуком поставила тарелку на тумбочку и пропала.

К еде я не притронулся.

Нагрянул обход.

Чочиа подсел на койку, положил руку мне на грудь.

Рука была бледная, перевитая синими верёвочками жил. И холодная.

Лёгкий озноб качнул меня.

Было такое чувство, будто он боялся, что я убегу от того, что он скажет, и на всякий случай предусмотрительно положил руку на грудь. Теперь-то, блиныч, никуда не улизнёшь!

Сердце моё запрыгало зайцем.

А ну и этот бухни, что не станет нога сгибаться? Если два врачуна одно споют — и верно не станет!

Я боялся приговора, и у меня отвалило, спихнуло с души гору, когда Чочиа спросил, чего я, горящая душа, такой надутый.

Любопытство дёрнуло меня спросить:

— Почему горящая?

— Вы, молодой человек, дважды горели. Уже не помните? Первый раз года в три. Мать мыла пол. Вы подсвечивали ей лампой, и на вас пыхнула косынка. Мать ударила по горящей косынке, — постукал мне в правый висок, — и навсегда осталась глянцевая отметина. В другой раз вы, как говорила ваша мать, борюкались с козлятами. То есть бодались. Один с целой стайкой! В то же время другая стайка по очереди скакала у вас на спине. Устроила на спине танцплощадку. Долго длились эти танцы-банцы. Не понимаю, как можно так увлечься и не заметить, как выкатился из раскалёнки чугунки уголёк, как догорела штанина до паха. Вас снова, достопочтенный, пришлось тушить матери во время стирки. Она голой рукой сбивала пламя. На правой ноге был хор-роший ожог. И после обоих пожариков мы встречались с вами. Но вот, — он гармошкой столкнул одеялишко к стороне, осторожно ощупал прохладными пальцами колено, — но вот привезли подарочек покаверзней. Что поделаешь? Футбол тоже требует жертв.

Я дрогнул, ужался.

— Ка… ких жертв? — пискнул я.

— Разных. В данном случае минимальных. Можно сказать, всё обошлось. Не исключено, какая-нибудь иностранная команда ещё купит вас, восходящую звезду, за миллионики, за которые школьному учителю надо беспрерывно работать пятьсот шестьдесят лет. Цена футбольного аса!

Раз повело Чочика к шуточкам — всё терпимо!

Я смелей глянул ему в лицо.

— Всё нормально, — со скользким оптимизмом подтвердил он. — Поделаем массаж и вы пойдёте героем.

— А побегу? Нога будет гнуться?

— Это было бы уместней спросить в городе. Город пропускал вас через рентген, вправлял вывих, делал контрольный снимок. Город гипсовал. Я же… Как свидетельствует древняя история, «инки при переломах привязывали камень к руке, и всё само выпрямлялось и заживало». Здесь же… Но считайте, вам сильно улыбнулось счастье. Бывает гораздо хуже. Всего-то печали… Ходить с прямой ногой. Как Байрон!.. Или как Грушницкий. Или как там… Инсаров. Чувствуете, какое изысканное общество?

— Калек! — пальнул я.

— Зачем же? — мягко возразил он и серьёзно добавил: — Приличнейшее светское общество!

«Не надо песен, доктор!» — зло крикнул я в мыслях.

Но эти слова пробежали через ситечко в голове и вышли к Чоче переодетые, прилизанные, вежливые, хотя восе и не без шальной сердитости:

— Доктор! Доктор!.. Мне пало в голову… А почему… А почему не сделать так?.. Сломайте! Пожалуйста! Сломайте и снова сложите. По правилу! Чтоб потом гнулась… Что вам сто́ит? Сломайте!..

Чочиа сердито вскочил с койки, туго запахнул халат.

— Не подвешивайте мне проблему. Она мне совершенно не нужна! Врач — лечит. Вы забыли эту истину?

— А на что мне, — скосил я глаза на ногу, — таскать эту истину, как бревно?

— Если вам очень желается снова сломать, обращайтесь в какой-нибудь хулигантрест. Никаких вопросов!

— Но вы бы сделали это квалифицированней. Сломали б тютелька в тютельку. Так, чтоб сложить лучшим образом.

Чочиа брезгливо замахал на меня обеими руками и торопливо пошёл прочь.

— Развёл я здесь дурацкий вседозволянс… — бормотал он под себя. — Несёт всякую белиберду…

К чёрту! Бежать!! Бежать!!!

Что я