Дожди над Россией - Анатолий Никифорович Санжаровский

из двухсот двадцати миллионов и первыми назвали мою кандидатуру.

Как-то на встрече одна девушка пожелала мне жить четыреста лет. Избавь! Жить столько на земле скучно.

Но в ближайшее двадцатилетие не хочется умирать. Хочу посмотреть своими глазами, какой он, коммунизм. Ибо наши люди вложили в нашу копилку — советский строй — очень много недолюбленного, недоеденного, недомечтавшегося. Хочу почувствовать, во что всё это вложено.

Живи человек хоть сотни лет дикарём в лесу, не заметит, что лес меняется. Но разве мы не видим того, что до революции, скажем, в Чувашии было восемнадцать человек с высшим образованием, а сейчас тринадцать тысяч шестьсот с высшим и двадцать четыре тысячи триста со специальным средним. Вот, товарищи, какой незаметно вырос лес вокруг нас. Оценивайте явления в историческом развитии и вы никогда не ошибётесь.

«Может быть, — подумал я. — Но при чём тут Чувашия? Вот так загибон! Мы ж то совсем в другой земле! Или забыли говорухе сказать, куда он прилетел?»

Сон начинал править залом, и ему было без разницы, что там шумело со сцены.

— Встречаться со студентами, — благодарная удлинённая улыбка депутата первым рядам, — приятно вдвойне. Во-первых, вы любите стихи. Во-вторых, вы наши товарищи по профессии. Вы не можете без нас, а мы без вас. В ваших руках судьба литературы. Вы, дорогие мои, даёте ей путёвку в человеческие сердца!

Вы печка, от которой начинают танцевать будущие строители коммунизма. Нужно, чтобы они взяли нефальшивый ритм. И это ваше священное дело. Ребёнок семи лет ещё не существо, а вещество. Это воск, из которого можно вылепить и Венеру Милосскую, и олуха. Не забывайте, что учитель не профессия, а призвание. Вы будете учить строителей коммунизма. И не забывайте, что с грязью прошлого на подошвах не переступить порога коммунизма. Скребком критики очищайте наши ряды от всякой погани и пропагандой красивого утверждайте новое. И тут-то надо читать Программу партии не только холодной головой, но и горячим сердцем как закон своей жизни.

В двадцатилетие мы, пишущие, должны создать образы тех героев, по которым бы поколение делало жизнь. Поэтому писатели должны жить в гуще народа, сердце к сердцу с читателем и героем. Правда, Толстому и Пушкину было легче. Их герои жили в Москве и Петербурге, а наши — на Полярной станции номер десять, в Мирном… Далековато от столицы. И всё-таки я верю, что наша литература в двадцатилетие близко подойдёт к народу. Тогда она не будет приходить к жизни с беленьким блокнотиком, не будет её интервьюировать…

Поэтишко ещё долго тарахтел, как пустая бочка на уклонистой ухабистой шоссейке, с волчьим подвывом читал стихи.

И когда он, разохотясь, куражливо входил в пике, густо нагонял вою, страсти в голос, зал ужимался в спинки стульев, клонился в страхе вбок, а слабонервные и вовсе закрывались от него руками.

— Дозвольте вопрос из публики! — крикнул наш стакашка, когда поэт уже вволю навылся.

— Кароши вопрос подавай, да! — велела папаха, та самая папаха, что была минулым летом с лекциями у нас на пятом районе по случаю неожиданного, срочного приближения коммунизма.

Я внимательней пригляделся к папахе.

Ба! Старый знакомец!

Это был дорогой папаша Арро, пламенный агитатор из райкома и по совместительству директор моей городской школы, куда я стал ходить с прошлой осени.

Давно не виделись.

Интересно, что бы он сказал, узнай, что сейчас я наблюдаю за ним в щёлку?

Папаша Арро приподнял указательный палец, вельможно кивнул старику:

— Ка-ро-ши!

Что означало: без глупостей!

— Я маненько интерес к стихам держу. Вопросняк таковецкий… Голову продолбил, ответа ниоткуда не вытащу. У Жуковского в стишке «Лалла Рук» есть строчки:

Ах! не с нами обитает

Гений чистой красоты;

Лишь порой он навещает

Нас с небесной высоты.

Я читал, Жуковский это написал вроде, когда увидал картину «Сикстинская мадонна». Знаете, там… сцена на небесах… В другом стихе Жуковский уже так составил слова:

Цветы мечты уединенной

И жизни лучшие цветы, —

Кладу на твой алтарь священный,

О Гений чистой красоты!

Слетели годы.

В Тригорском Пушкин встретил старую знакомицу Анну Керн. Кончилось это стихами:

Я помню чудное мгновенье:

Передо мной явилась ты,

Как мимолетное виденье,

Как гений чистой красоты.

Вот я и набегаю на вопрос. «Гений чистой красоты» — это плагиат? Пушкин плагиатор? Этого не может быть. Помогите мне угнездиться в правоте моей линии.

По сцене прошелестел озноб ропота.

Зал ничего не понял, чего же хотел стакашка, и простодушно пялился на поэта. Хоть наглядеться в кои века! Во всю жизнь впервые видим живого московского поэта!

— Вы правы, дорогой товарищ! — пристукнул поэт ладошкой по трибунке. — Не может Пушкин быть плагиатором. Зачем гению хватать какую-то чужую строчку? Своих тома! Пушкин как гений не мог стоять на месте, смело пошёл дальше — вглубь, а также, что естественно, и вширь. Творчески осмыслил, творчески углубил тему чистоты. Подумаешь, у Жуковского какое-то хилое, мёртвое «О Гений чистой красоты!». Да чего сто́ит его О?.. А ничего не сто́ит!. Круглый ноль! Пушкин прозорливо предвидел это и из принципиальных высоких творческих побуждений заменил его убогое О на своё принципиальное, ёмкое, высокохудожественное, солнце — и сердцевейное КАК. И строка зазвучала гениально! — вдохновенно саданул поэт сразу обеими кулаками по трибунке, и трибунка, казалось, красно сморщилась, присела и при этом в ней что-то от старости хрустнуло.

Зал одурело захлопал. Хлопал и стакашик.

Под шлепки угрюмая папаха сошла со сцены, подсела к старику.

Стакашка сидел вприлип к стене прямо напротив меня, лишь по ту сторону фанеры. Я слышал их разговор.

— Слюши, кацо, я какои разреши вопрос? Ка-ро-ши! А ти какои принесла?

— Какой наболел. Из сердца вынул.

Папаха погрозила пальцем ему перед самым носом:

— Твои счастье, чито ти спасла мине.

Стакашка напряг лицо.

— А когда ж это, милок, я спасал тебя? Где?

— А на лэкци. Про врэд миаса.

— А-а!.. Мясо! Было! Было!!

— Ти спасла мине, я спасла тибе… А то б не посмотрэли на твои рука на бинт. Один минут пэрэпрофилировали б диагноз, и поэхала б ти на дурдомэ. Это твои голова понимат нэ можэт. А мои можэт…

Папаха ещё что-то говорила, я не разобрал. Потом сунула стакашке какой-то газетный клочок и на цыпоньках покралась назад к сцене.

Моя старуха еле дождалась, когда поэт утихомирился, кончил пугать стихами, и первая ринулась к нему на сцену.