Пекинский узел - Олег Геннадьевич Игнатьев

хмуро поджал губы и начал протирать свои очки. — Вернёмся в Петербург, попрошусь в отпуск.

Николай промолчал. Отпуск это что-то нереальное.

После завтрака прибыл командир эскадры Лихачёв.

— Ваше превосходительство, — официально обратился он к Игнатьеву, хотя давно уже обращался к нему по имени-отчеству, — нам пора отчаливать. — Он указал на почётный караул, выстроившийся во дворе кумирни. — Надо спешить на "Светлану", вести её в Шанхай.

— Жаль, — сказал Николай и поблагодарил моряков за службу.

— Служим Царю и Отечеству! — гаркнули те так, что с каменной ограды взлетели воробьи.

Казаки, стоявшие поодаль, посмурнели. Что ни говори, а с моряками было веселее. Надёжнее. И караулы сменялись почаще.

— Иван Фёдорович, — взял Лихачёва за локоть Игнатьев и отвёл в сторону. — Дали бы вы мне в помощь одного офицера, одного мичмана и двенадцать матросов с клипера «Разбойник», он ведь всё равно стоит в Тяньцзине. Мне без них не обойтись.

— Для пышности свиты?

— Об этом и речь не идёт, — Он просительно взглянул на моряка. — Для охраны лодок с багажом посольства. Там подарки богдыхану, — добавил он шёпотом.

— А, гуаньси, — усмехнулся Лихачёв, — презент и подношение. — Он уже неплохо понимал значение расхожих слов, заученных в Китае.

— Традиция, — отпустил его локоть Игнатьев и развёл руками. — Обычай — деспот меж людей.

Лихачёв задумался, взялся за чёрный лаковый козырёк своей командирской фуражки, ребром ладони — от носа — сдвинул её к затылку и пообещал исполнить просьбу.

— Вижу, без моих матросиков вам не обойтись.

— Тогда, до встречи.

Они обнялись, и моряки, печатая шаг, направились к реке. Солнце поднялось высоко, земля просохла, и лёгкая бурая пыль чётко выхлопывалась из-под тяжёлых матросских ботинок.

— Собирайся, — сказал Игнатьев Дмитрию, провожавшему тоскливым взглядом моряков. — Мы тоже едем.

К полудню посольство добралось до Тунчжоу.

Расположились в юго-восточном предместье, в заранее присмотренной Татариновым и Баллюзеном вместительной кумирне на берегу реки. Вода была прохладной, но все с удовольствием выкупались. Перед тем, как нырнуть, казаки, раздевшись догола, весело загомонили, выкрикивая вперебой.

— Чур, не водогрей! Чур, не водогрей!

"Водогреем" выпало быть Савельеву, замешкавшемуся в жеребьёвке, самому старшему из казаков.

— Нашли молодого, — благодушно проворчал он и, разбежавшись, по-мальчишечьи сиганул в воду, взметнув фонтан брызг. — Горячо-о-о!

Остальные попрыгали следом. Вспомнили детство. Резвились, "кунали" друг дружку, плавали наперегонки. Потом сушились у костра, возбуждённо переговаривались.

— А цзинь по-ихнему золото.

— От ево, от золотишка-то, и гадость меж людёв.

— Известное дело.

— А ишшо, — подал голос Курихин, развешивавший на ветвях боярышника влажные портянки, — облизяна у них есть такая, с белыми ушами. Горбатая, ходит, как мы.

— А чё мы, горбатые? — забасил Бутромеев.

— Не горбатые, а ходит, как мы, как люди, то ись, — назидательно пояснил Антип и начал обрывать боярышник. — Если облизяну ту убить, а мясо съесть, будешь жить хучь сто, хучь двести лет, без разницы, покуль не надоест. Без устали и вдосталь. — Он нарвал полную пригоршню крупных красных ягод и, запрокинув голову, ссыпал их в рот. Прожевал и блаженно зажмурился. — Хороша боярка, самый смак...

— Хороша-то, хороша, а малина лутче, — продрался сквозь кусты низкорослого терновника Стрижеусов и показал фуражку, дно которой было усыпано чёрной перестоялой смородиной, вперемешку с малиной.

— Вишь ты, — поскрёб затылок Шарпанов, — у нас малина летом, а у них — по осени.

— Видать, два раза родит, — отозвался Беззубец и подмигнул ему. — Айда фрукту пошукаем. Сливу али што.

— Кислицу али курицу, — запрыгал за ними Курихин, пытаясь на ходу надеть сапог на босу ногу.

Стрижеусов пошёл, было, следом, но затем передумал: вернулся к костру. Сел на корягу и стал уплетать смородину. Он был из тех скупых казаков, что никогда не скажут: "Вот два станичника ко мне в гости идут", а непременно съязвит: "Вот ещё два голодных шпака на моё сало".

— Кто щупает пульс, уже лечит, — сидя у другого, "офицерского" костра, говорил Татаринов хорунжему. — Хороший врач и по биению сердца поставит диагноз, и по внешнему виду определит хворь.

— Да что они знают, коновалы? — скептически поморщился Чурилин. — Никто и ничего. Для свидетелей оно, конечно, для близиру, а так — не… Шаманят.

— Да, — вздохнул Вульф. — Как только люди осознали краткосрочность своей жизни, они принялись искать эликсир бессмертия.

— Если верить легендам, — сказал Татаринов, глядя на пламя костра, — в древней Китае жили долго. Одних шестисотлетних стариков насчитывалось больше тысячи.

— А старух? — поинтересовался Шимкович, обстругивавший ивовый прут перочинным ножом.

— Старух никто и не считал: их заведомо больше. — Татаринов усмехнулся. — Мифический старец Пэн Цзу дожил до семисот пятидесяти лет и выглядел ещё довольно бодро. Это он сказал: «Если в вашем доме очаг всегда холодный, вы или поэт с горячим сердцем, или бесстрастный философ».

— Чем образнее мысль, тем больше у неё авторов, — скептически заметил Вульф, первый заговоривший о бессмертии.

— Это примерно так же, как в артиллерии, у оружейников, — заметил Баллюзен. — Слава достаётся кузнецам: вот такой-то сделал, вот такой-то выковал; и почти никто не помнит тех, кто выплавил металл. Для меча или орудия.

— Мы ленивы и нелюбопытны, — с горечью в голосе процитировал Пушкина Игнатьев, — отсюда наши беды. Нам лень думать, лень помнить.

Кое-кому даже лень жить.

— А вот у китайцев замечательная память, — тоном хорошо осведомлённого человека раздумчиво заговорил Татаринов. — Они всё выучивают наизусть и никогда не забывают. Их любознательность направлена внутрь себя, внутрь своей культуры и традиций. Отсюда такой уверенный взгляд в будущее. Китайцы прекрасно знают своё прошлое, намного лучше, чем мы знаем свои дни рождения.

— А что их помнить? — удивился хорунжий. — Своё не растеряешь, а у людей не займёшь. Это жизнь.

Баллюзен недовольно поёрзал.

— Они помнят, а мы нет. Чем это объяснить?

— Небесным покровительством, — рассмеялся Игнатьев и через какое-то мгновение сказал другим серьёзным тоном. — Внутренней культурой.

— А я вот подумал, — отозвался Шимкович, — кит это самая великая рыба...

— Млекопитающееся, — поправил Вульф.

— Нy, да, — смутился прапорщик. — В общем, животное. Самое большое, а Кит-ай, — произнёс он раздельно, —