Эмпайр Фоллз - Ричард Руссо

– Маму сильно тошнит в последнее время, – невпопад произнес Майлз.

Отец, вновь углубившийся в газету, не отвечал. Майлз уже открыл рот, чтобы повторить, но отец опередил его:

– С ними всегда так на этом сроке.

Майлз раздумывал, нормально ли будет поинтересоваться, кто эти “они” и что за “срок” такой.

Озадаченное молчание сына подвигло Макса на то, чтобы отложить газету и широко улыбнуться; Майлз, не успевший пока привыкнуть к дыре меж отцовских зубов, слегка вздрогнул.

– Она тебе не сказала? – шутливым тоном спросил Макс.

– О чем?

– У тебя будет братик, вот о чем.

Отец опять взялся за газету, а Майлз молча жевал сэндвич, запивая молоком. И пока он ел, его мир приобретал иные очертания и формы, подстраиваясь под новые обстоятельства и сообщая иной смысл всему происходящему. И этот новый мир, понял Майлз, базировался на физической, а не моральной логике. Никого не тошнит и никто не умирает вследствие прегрешения. Он и раньше об этом догадывался, но теперь настала полная ясность, и он сообразил, что в глубине души давно это знал. Людей тошнит от вирусов, бактерий и детей, от всякого такого, но не от островов и не от мужчин вроде Чарли Мэйна. Новое знание будто сбросило некую тяжесть с его плеч, и когда он заговорил, то сознавал, что его голос звучит иначе, с иными интонациями, отражавшими его новый взгляд на мир:

– Ты не знаешь наверняка.

– Не знаю? Я? – От спорта Макс перешел к комиксам.

– А может, сестренка.

Отец хохотнул – наверное, над картинками из “Мелочи пузатой”:

– В нашей семье рождаются в основном мальчики.

– Значит, пришла очередь девочки.

– Не значит. Это тебе не монетку подбрасывать.

– Если не монетка, то что тогда? – Сам Майлз считал, что подбрасывание монетки – лучшее объяснение, и не желал позволить отцу, только потому что тот взрослый, прибегнуть к какой-то другой сомнительной логике.

Макс посмотрел на него и опять улыбнулся, хотя Майлз предпочел бы обойтись без его улыбки.

– Это больше похоже на игру в кости, – объяснил отец. – Только без чисел. У кубика шесть граней, так? В нашей семье “мальчик” написано на пяти гранях. “Девочка” – только на одной. И когда ты играешь на деньги, на что ты поставишь?

Майлз произвел кое-какие вычисления и спустя минуту спросил:

– Сколько детей у дяди Пита?

Пит, старший брат Макса, давно, лет двадцать назад, переехал на запад, в Феникс, штат Аризона.

– Четверо, – ответил отец. – Все мальчики.

– А у тебя есть я, – продолжил Майлз.

– И ты тоже мальчик, насколько я помню.

– Пятеро подряд, – подытожил Майлз.

У крыльца во дворе послышались шаги: Грейс возвращалась из церкви. Оба, Майлз и отец, повернулись к окну, когда она проходила мимо. На этой неделе приступы утренней тошноты мучили ее меньше, и если она не выглядела потрясающе красивой, как на Мартас-Винъярде, то страх и отчаяние хотя и не исчезли полностью, но несколько утихли по сравнению с тем, что было сразу по возвращении.

– Девочка на шестой грани, так?

Макс размышлял ровно столько времени, сколько Грейс, бравшей с собой зонтик на всякий случай, понадобилось, чтобы повесить его в прихожей.

– Ты становишься настоящей занозой в заднице, вот что я тебе скажу, – ответил Макс.

Они оба ухмылялись, и Майлза посетило странное чувство, похожее на гордость, только он не мог определить, гордится он собой или своим отцом. Он отлично понимал, что “заноза в заднице” была со стороны Макса признанием победы сына, а может быть, даже и проявлением любви.

Войдя на кухню, Грейс, видимо, ощутила, что между отцом и сыном происходит нечто важное; опустившись на табуретку за третьей стороной стола, она накрыла ладонями руки обоих, и так они сидели довольно долго в тишине. Впервые после того, как они возвратились с Мартас-Винъярда, Майлз подумал, что все, может, опять наладится и они вернутся к нормальной жизни или, во всяком случае, к той, что была нормальной для них. Если он и жалел о чем, то лишь о том, что Макс не увидит Грейс в белом платье, купленном на острове, поскольку Грейс дня два назад отнесла его в “Добрую волю” в качестве пожертвования неимущим.

Домработница при церкви СВ. Кэт, миссис Айрин Уолш, заканчивала мыть посуду после воскресного ужина, который и готовить-то не стоило. Отец Марк, чувствуя себя виноватым за то, что почти не ел, а также испытывая некоторую потребность в человеческом общении, пусть и в ворчливой тональности, свойственной миссис Уолш, вызвался помочь ей с наведением порядка на кухне, но она категорически отвергла это предложение. Он только задаст ей работы, поубирав вещи куда попало, а не туда, где им положено быть, и завтра она ничего не сможет найти. Она видела, что он обижен, вот и прекрасно.

Миссис Уолш не была злыдней, она лишь придерживалась воззрений, весьма близких к средневековым. Ее отец был военным со склонностью к теологии, и от него она узнала во всех подробностях о Великой Лестнице Бытия, во многом, как пояснял ее отец, схожей с армейской субординацией. На самом верху Бог, ниже – ангелы, ранжированные по ангельским социальным разрядам, затем папа, кардиналы, епископы, священники и так далее. Миссис Уолш грела мысль, что домработница у двух священников находится примерно на одинаковом расстоянии от подножия этой лестницы (оккупированного камнями и прочими неодушевленными предметами) и до ее вершины. Содержать божьих людей в чистоте и кормить их досыта – занятие почтенное, если не возвышенное, а если кто был избран Господом для более возвышенной деятельности, значит, так надо было. Рваться к тому, для чего ты не предназначен в этой жизни, – грех, твердо верила миссис Уолш, и в конце концов всем норовистым и завистливым откроется Истина: на Великой Лестнице от каждого, кто на ней стоит, вверху ли, внизу, требуется лишь одно – следовать божьей воле. Долг священника – быть лучшим священником по мере сил, долг домработницы – быть лучшей домработницей.

Не менее тех, кто вечно норовил занять положение повыше, миссис Уолш раздражали притворно смиренные дурачки вроде отца Марка, который постоянно вламывался на ее кухню, предлагал в своем невежестве помощь, хватался за тряпки, чтобы вытереть со стола, уговаривал ее отправиться домой, когда работа еще не закончена. Расхлябанность – вот чем объяснялось его поведение, и ее отец с ней бы согласился. Миссис Уолш обожала своего отца, хотя ей он уделял мало внимания. Профессиональный военный, он предпочитал наставлять своих сыновей, обладавших характером решительно невоенным. Чем больший упор он делал на дисциплине, тем больше сыновья безобразничали, и он умер в уверенности, что никто никогда его не слушал, что было неправдой. Дочь к нему очень даже прислушивалась. Миссис Уолш, как и ее отец, одобряла разделение людей на обособленные группы по признаку их социального положения и сокрушалась, что столь многие в нынешнем мире жаждали размыть эти границы. Особенно усердствовала молодежь, такие люди, как отец Марк. Эти упирали на добросердечие, что само по себе хорошо и похвально, но старый отец Том, пусть и выживший из ума, куда больше походил на священника, чем все молодые вместе, и за долгие годы, что она у него работала, старый пастор ни разу не испытал желания хотя бы дотронуться до кастрюли.