Промельк Беллы. Романтическая хроника - Борис Мессерер

Дружеские отношения с Максимовым в то время у нас еще не сложились. Белла рассказывала, что в Москве он, безумно выпивая, с особенной болью и желчью говорил ей о том, что русские поэты живут какой-то особенной, привилегированной жизнью, пользуются славой и богатством, и не участвуют в борьбе с советской властью за свободу совести и слова. Однажды в Доме литераторов он так напился, что Белла взяла такси, отвезла его домой, помогла дойти до двери и даже нажала кнопку звонка, после чего исчезла.

Так или иначе, Максимов очень ревниво выговаривал Зинаиде Шаховской за то, что она восторженно приветствовала Беллу в своей газете. Но все-таки через свою сестру, жившую в Париже, передал нам приглашение на концерт Ростроповича в пользу “Континента”. Имя Ростроповича тогда гремело, и он как мог поддерживал журнал.

После концерта, на котором мы встретили Галича и Гладилина, все вместе зашли поздравить Ростроповича с блестящим выступлением. Увидев нас, он был изумлен и очень рад. В конце разговора, взяв мою записную книжку, он вписал туда свой телефон и вместо фамилии нарисовал виолончель – для “конспирации”.

В антракте мы поздоровались с Максимовым: тогда он был холоден с нами (я не был с ним знаком). Наши отношения возникли позднее. Тогда меня поражало, какую ношу взял на себя этот человек. Даже один номер “Континента” обрушивал на читателя лавину информации о тех, кто подвергается гонениям в Союзе.

Забегая вперед, вспоминаю ситуацию, имевшую место быть во время нашего пребывания в Америке в 1987 году. Мы с Беллой остановились у славистки Светланы Харрис, в самом центре Нью-Йорка на Парк-авеню, 55, рядом с Центральным вокзалом. Днем у нас стихийно собралась дружеская компания: Чухонцев, Алешковский, Битов, Коржавин и Аксенов. Мы прекрасно проводили время в ожидании предстоящего выступления Битова и Чухонцева в церкви неподалеку.

Аксенов вышел на улицу по каким-то своим делам и неожиданно встретил Максимова, который, приехав на Центральный вокзал, шел куда-то пешком. Василий обрадовался и стал звать его к нам. На что Максимов ответил:

– Мне стыдно идти – в Париже я был так нелюбезен с Беллой и Борей, что лучше я встречусь с ними в другой раз, когда мы помиримся!

Через два года мы встретились на конгрессе у Армандо Вердильоне на вилле Борромео под Миланом. Как только мы увидели друг друга, Владимир Емельянович подошел ко мне и сказал:

– Борис, я рад, что наконец мы встретились, я прошу меня простить, давай пойдем выпьем что-нибудь и будем друзьями!

В этот вечер мы очень сблизились, чему я был искренне рад.

В 1990 году Максимову было возвращено советское гражданство, которого его лишили после эмиграции, и он начал приезжать в Москву. При этом он неизменно звонил нам, и мы встречались, или у меня в мастерской или шли куда-нибудь, чаще – в ресторан Дома кино. Интереснее всего ему было настроение людей, живущих в Москве. Он радовался знакомству с известными актерами, чья реакция на встречу с ним обычно была восторженной.

Как-то раз, в 1992 году, Володя позвонил мне и с некоторой торжественностью пригласил на премьеру своей пьесы “Кто боится Рэя Бредбери?” в Театре им. Маяковского. Затем он пригласил меня на премьеру другой своей пьесы – “За бугром” в Театр им. Гоголя. Когда мы встретились у театра, Володя стал мне объяснять, что в этой пьесе он использовал несколько фраз из романа Лимонова “Это я – Эдичка” как коллажный элемент, который должен обострить характер действия. Лимонов в пьесе упоминался под фамилией Ананасов. Во второй ряд нас торжественно усаживал сам главный режиссер Сергей Яшин. Я был хорошо знаком с коллективом этого театра, потому что оформлял там два спектакля. По ходу пьесы Володя шептал мне, указывая места, в которых были использованы цитаты из Лимонова. Но в какой-то момент он помрачнел и перестал комментировать, а я продолжал угадывать все новые и новые фразы. Вдруг Володя вскочил и демонстративно покинул зал, ничего мне не сказав.

В конце представления, которое имело успех, актеры стали выходить на поклоны и все смотрели туда, где сидели мы с Максимовым. Но его не было. Я смущенно встречал их взгляды и аплодировал. Меня провели в ложу дирекции, где сидели актеры и Яшин и куда с опозданием пришел Максимов. Он был разъярен: лимоновские тексты заняли слишком много места, он не давал разрешения так искажать пьесу. Яшин извинялся: он лишь хотел сделать спектакль более острым. Нам предложили выпить, но Максимов резко отказался, и мы ушли в ресторан Дома кино, где улучшили себе настроение.

Максимов жил в основном в Париже, и мы с Беллой стали у него бывать всякий раз, когда приезжали во Францию. Его квартира располагалась в самом центре города, рядом с площадью Звезды, которую в 1970-м переименовали в площадь Шарля де Голля, на улице Гюго, одной из тех, что, подобно лучам, расходятся от знаменитой арки. Володя был женат на Тане Полторацкой – очень красивой и очень строгой ко многим его друзьям. Беллу и меня она любила и раскрывалась перед нами лучшими своими качествами, в первую очередь гостеприимством, при этом она просто по-человечески жаловалась нам порой на некоторые черты характера мужа.

В небольшую квартиру Максимова на втором этаже надо было подниматься в крошечном лифте. Квартира была со вкусом обставлена Таней. У Володи был свой кабинет, в котором он закрывался, чтобы работать. Но поскольку он обладал весьма вспыльчивым характером, иногда мы становились свидетелями своеобразных спектаклей.

Так было в 1993 году, когда после расстрела танками Белого дома он начал кампанию против Ельцина. В тот раз, когда мы пришли, Таня сразу предупредила, что Володя в очень плохом настроении из-за политических событий в России. Он не выходил из кабинета, и оттуда доносились резкие высказывания в адрес Ельцина, как если бы он выступал публично. Между тем стол в гостиной уже был накрыт, и Таня ждала нас к ужину.

Наконец двери кабинета распахнулись, и оттуда вышел взъерошенный Володя, который, поздоровавшись с нами, продолжал метать громы и молнии в адрес Ельцина.

Вдруг Белла неожиданно резко и громко, в не свойственном ей стиле сказала:

– Молчите, Владимир Емельянович, вы не понимаете этой ситуации. Если придут к власти сторонники ГКЧП, то это нас будут ссылать в лагеря или вешать, а вы тут, в Париже, как-нибудь перебьетесь!

Володя как-то сник, но за столом наше настроение быстро изменилось к лучшему.

Возвращаясь к отношениям Синявского и Максимова, нужно сказать, что, если бы тогда, в 1977 году, мы заглянули в будущее, то смогли бы увидеть их полемику, уже перехлестнувшую через край, что приводило к парадоксальным ситуациям: Владимир Емельянович и Андрей Донатович в печати начали обвинять друг друга в сотрудничестве с КГБ. Что не помешало Максимову в октябре 1993 года взять в союзники оскорбленного им Синявского и, почему-то присоединив к нему наивного философа-марксиста Петра Егидеса, написать антиельцинское письмо “Под сень надежную закона…” и опубликовать его в “Независимой газете”.

На мой взгляд, этими противоречивыми поступками двух крупных писателей-эмигрантов двигало желание не утратить сложившееся положение в обществе. Читать российские газеты и журналы становилось интереснее, чем русские журналы, выходившие за рубежом.