Промельк Беллы. Романтическая хроника - Борис Мессерер

…Маленькие кулиски, изрисованные какой-то графикой, тонко соотнесенной с общим строем декораций. Стол, стулья, парты. Все внимание приковано к актерам. Воспринимать эти пьесы непросто. Даже парижанину трудно следить за причудливым характером действия, вникать в абсурдистские словесные дуэли.

Конечно, перед спектаклем мы с Беллой познакомились с содержанием пьес, но далеко не все понимали. Рядом сидела знакомая, которая шепотом кое-что переводила. К сожалению, нам была недоступна изумительная игра со словом, перекрестные диалоги. Все равно спектакль поражал новизной звучания.

Ионеско считал, что театр должен иметь собственный, неповторимый язык, отличающийся от языка литературы. В своем творчестве он прибегал к гротеску, к условно-театральным преувеличениям, и многие критики называли его спектакли “театром крика”, подчеркивая их выразительность, антибуржуазную и антимещанскую направленность. Это был новый путь глубинного проникновения в человеческую психологию.

Нам хотелось встретиться с Ионеско, хотя мы понимали, что эта встреча тоже будет театром абсурда по той причине, что Ионеско не говорил по-русски, а мы по-французски. Как вдруг одна дама канадского происхождения, Покьюрет Вильнев, присутствовавшая на выступлении Беллы в Институте восточных языков и будучи хорошо знакома с Ионеско, предложила организовать нашу встречу.

Дом, где жил Ионеско, находился на Монпарнасе, а дверь его подъезда была буквально рядом с кафе La Coupole. Мы позвонили в домофон и поднялись в бельэтаж. Маленькая квартира. Картина работы Миро. Много деталей обстановки в японском стиле. Оказалось, что жена Ионеско – японка. Вся тяжесть перевода легла на нашу канадскую спутницу.

Мы знали, что Ионеско был членом редколлегии журнала “Континент”, который чрезвычайно будоражил умы читателей. Присутствие Эжена Ионеско, так же как и Роберта Конквиста, придавало журналу еще больший вес. Под влиянием “Континента” и прочей русской прессы, издававшейся в Париже, у Ионеско сложилось мнение, что, раз в России подавляется всякая свободная мысль, жить там невозможно. Отсюда уверенность, что, если человек оказался на Западе, он должен безоглядно просить политического убежища. Ионеско был крайне удивлен тем, что мы хотим вернуться в Москву. Людей, подобных нам с Беллой, он просто не встречал.

Я подтверждал: да, в СССР существует противостояние свободомыслящих людей и правящего режима. Действительно, советская власть беспощадно расправляется с диссидентами. Они подвергаются гонениям, за ними ведется слежка, телефоны прослушиваются, все их контакты фиксируются, их вызывают на допросы, осуждают, отправляют в тюрьмы и лагеря, вынуждают уехать за границу. Эти вопросы решаются на государственном уровне.

При этом я изо всех сил пытался разъяснить Ионеско, что взгляды Беллы на происходящее в стране, так же как и мои, ничем не отличались от взглядов наших друзей, писателей-диссидентов. Но само творчество Беллы, ее бесценный художественный дар, “трагического звучания”, как назвал его Родион Щедрин, побуждал ее описывать то, что не имело отношения к политике. Русский язык был ее Родиной. Жить в эмиграции она не могла и не хотела. Я же считал, что главное для художника – его художественное кредо, а не место жительства. По существу, мы в своем творчестве просто игнорировали существование советской власти по той простой причине, что, на наш взгляд, присутствие политики в произведении вредило его художественности.

Ионеско внимательно слушал и старался через плохой перевод вникнуть в то, что я объяснял ему. В конце встречи я стал говорить о современном русском театре и о том, что известный режиссер Валентин Плучек намеревается поставить пьесу “Носороги” в Театре сатиры.

Прощаясь с нами, Ионеско снял с полки свою пьесу “Макбет” и дружески надписал нам.

Мы с Беллой очень хотели встретиться с нашими друзьями, которые оказались на Западе. Когда мы в Москве расставались с ними, то уже не надеялись увидеться вновь.

Это относилось в первую очередь к Виктору Платоновичу. Его знаменитая повесть “В окопах Сталинграда” была опубликована сразу после Победы, и война в ней была описана настолько правдиво, насколько это было возможно в нашей литературе. В дальнейшем линия поведения Некрасова, как было сказано в решении писательской партийной организации, не совпадала с линией партии: его отовсюду исключили. Путевые очерки “Месяц во Франции”, “По обе стороны океана” подверглись издевательской критике в печати. Помню появление в “Известиях” грубого фельетона Мэлора Стуруа “Турист с тросточкой”. В результате Некрасов вынужден был уехать на Запад, и его – участника обороны Сталинграда – лишили советского гражданства.

Виктор Платонович был обаятельным человеком: многочисленные морщины бороздили замечательное лицо, украшая его; глаза какого-то прозрачного цвета лучились юмором и мудростью человека, прожившего трудную жизнь. Облик довершали пряди седых волос, ниспадавшие на лоб, а вихор на макушке явно противоречил возрасту и настаивал на молодости. Одежда Виктора – небрежно наброшенная куртка, шарф вокруг шеи – делали его типичным парижанином.

При встрече мы обнялись, и он сразу стал стучать пальцем по своим красивым зубам (раньше у него во рту были “развалины почище Парфенона”) и говорить: “Подарок Славы Ростроповича”. Он был беден, и Ростропович оплатил ему расходы на дантиста.

Встретились мы в парижском районе Saint-Germain-des-Pres в знаменитом кафе Les Deux Magots, на эмблеме которого были изображены два мудреца, хотя на жаргоне их называли “два болванчика”. Это историческое место было связано с именами Верлена, Рембо, Пикассо, Аполлинера, Сент-Экзюпери, Хемингуэя, Модильяни, Сартра, Камю… Существовала даже литературная премия “Les Deux Magots”. В подзаголовке меню была фраза: “Le rendez-vous de l’elite intellectuelle”[8]. Мы сразу заказали по двойному кальвадосу и дальше продолжали в том же духе. Белла тут же на меню написала:

Виктору Некрасову —

Ничто на свете не могло

Нас разлучить, как двух Маго.

А Виктор на таком же меню сделал ответную надпись:

Ах, дорогие мои москвичи – Белочка и Боречка – встречаться бы нам почаще под этими двумя болванчиками (Deux Magots). Целую.

Виктор

Нас интересовала история встречи Виктора Платоновича с Набоковым. Выслушав его рассказ, мы поняли, что Некрасов пытался привлечь внимание Набокова к политическим проблемам, волновавшим современную русскую интеллигенцию, а получилось так, что их встреча не имела художественного смысла, единственно важного Набокову.

Еще одним моим знакомым, посетившим Набокова в Монтрё, был Андрей Амальрик, автор получившего широкую известность эссе “Просуществует ли Советский Союз до 1984 года?”, где он изложил свои взгляды на будущее СССР.