Флаги осени - Павел Васильевич Крусанов

стиль, названы альдами, а книги, вышедшие из семейной мастерской – альдинами. (Простейшие из подобных штемпелей я делал из латунного прута (приплющивал молотком и надфилем выпиливал завитки и ромбы), сложные заказывал гравёрам, а после многое досталось от учителя – в наследство.)

Дело Альдов продолжили Майоли и Гролье. Первый придумал полые штемпели (в отличие от введённых Альдами полных), а второй – штемпели со штриховкой. Заслуга Гролье ещё и в том, что он перенёс новый обычай во Францию, где этот стиль был доведён до замечательного совершенства.

Вслед за Гролье своими переплётами прославился француз Тори, создавший (пусть из уже известных элементов) собственную манеру рисунка золотого оттиска. Потом, в конце XVI века, француз опять же, Тувенэн ввёл в моду способ украшения, известный под названием Ла фанфар (так называлась первая книга, переплёт которой был подобным образом отделан). Его приметы:

по крышкам переплёта пущены цветные полоски вставной кожи;

промежутки между ними заполнены тонким тиснением золотых лавровых веточек и листьев…

Я не о том хотел. О чём же? Да! Учитель мой, великий дока, учил и мастерству, и стилям, и даже инструмент мне завещал… Он мёртв давно, а я всё с ним соревновался. Не думал превзойти, а превзошёл! Ну то есть… теперь определённо превзойду. Поскольку разузнал: не красота искусства мир питает и не изысканность художеств – для оживления умов и их переналадки значение имеет не убранство, а технология переплётных дел и подготовки материалов! Как в мастерстве алхимии (было дело – переплетал «Химическую псалтирь, или Философическiя правила о камнѣ мудрыхъ» Фил. Авр. Феофраста Парацельса. Москва. Вольная типография И. Лопухина. 1784 год). Вот надо было где учиться!

Подумал только – и сразу нетерпение бурлит, не усидеть на месте. Дождаться не могу, когда гонец (небратский брат) вернётся из горящих копей… Так всё и ходит ходуном внутри – ворочаются образы великих планов и торжества спасительных идей! Захватывает дух масштаб преображений!.. Спокойней надо бы, а то до срока оскудею – всю силу замысла спалю в мечтах.

* * *

Совсем упустил из вида – куда подевался Карим? Как с ним договорились? Он оставался здесь, на базе, или куда-то уезжал? Когда мы загружались/разгружались, я видел – собственных вещей у него в машине не было, даже смены белья…

Однако же наутро «муссо» и его хозяин в остроносых туфлях ждали нас, хмурых и неразговорчивых после вчерашнего застолья, у железных ворот базы. Там, где два дня назад оставили.

Али вышел проводить – горящий взгляд, степенные и точные движения, свежий спортивный костюм.

Пожал руку Кариму.

По очереди, начиная с Фёдора и Глеба, обнял гостей.

– Книги, – сказал я на прощание Али, – прямые наследницы магии. Разница в том, что хорошая книга – это такое заклятие, которое сбывается не снаружи, а внутри нас.

– Тоже профессор? – кивнув на меня, спросил у Фёдора Али.

– Да уж не в опилках найден, – уклончиво ответил Фёдор.

Странное дело – существо моё дрогнуло от благодарности за эти слова.

Утро было ясным, воздух – свежим и спокойным.

Подача жизни в организм понемногу возобновлялась.

Проснулась наконец и голова. А в ней – воспоминание о возвращающемся раз за разом сне, где Рома Тарарам идёт по жизни маршем.

Руслан, мой бедный брат, рассказывал про раскалённый угольный газ, рвущийся из недр горящих копей. Проходя сквозь толщу вмещающих пород, газ вытягивает из них все попутные элементы, вплоть до тяжёлых металлов – ртути, железа, меди, свинца… А потом, на поверхности, осаждает их в виде твёрдых веществ и соединений.

Такова моя страна – океан раскалённого газа. Его не запрёшь в голубую трубу и не пустишь налево. И мы в океане этом – всякие. Одни – витающий свинец, другие – медь воздушная, а лучшие – пар из чистого железа.

Мы не тверды, но горячи и не ржавеем.

Солнечный русский – конденсат железного пара, то, что произойдёт с лучшими из нас, когда мы, одолев глубины, достигнем дневной поверхности земли.

Обратный путь до трассы прошёл без приключений.

Проехали несколько километров по приличному асфальту и свернули на грунтовку, к горе владыки, в урочище Кухи-Малик.

– Три тыщи лет горит. – Фёдор посасывал минералку из горлышка. – Приблизительно. Природная химическая фабрика: тут тебе и сера в чистом виде, и нашатырь, и купоросы, и селитра, и квасцы… А довеском – органические продукты пиролиза угля. Вся алхимия… да что там – вся арабская и европейская медицина на здешних реактивах держалась. «Татарская соль» – так называлось. Ягнобские лекари шуру и калхуб, минералы квасцов и нашатыря, вываривали, раствор процеживали и отстаивали. Выпавший кристаллический осадок заливали коровьим молоком и опять вываривали до белой кашицы – такой, как мокрый сахар. Эта штука называлась зок – всем здешним лекарствам отец. – Фёдор сыпал таинственными терминами без всяких усилий памяти. – В окрестных кишлаках целители до сих пор по древним рецептам зелья готовят – в Габеруде, в Шурпазе…

– Заедем? – вспомнил я про колени матери.

– Отчего не заехать, – лениво согласился Фёдор. – Заедем.

Урочище Кухи-Малик – гора Контаг, часть восточной, изрезанной распадками-саями гряды в треугольнике, очерченном двумя расходящимися от вершины Симич отрогами и долиной Ягноба, вдоль которого пролегала трасса.

Прилично поднявшись над рекой, машина остановилась на площадке.

Дальше предстояло идти пешком – Карим показал направление, но сам остался в тени невзрачного куста сторожить сложенные на багажник «муссо» пожитки.

По тропе вскоре вышли к высокой серой скале.

По мере приближения склон становился всё пестрее и занятнее: тут и там на нём проступали фиолетово-аквамариновые, лимонные и белёсые кляксы, которые походили на фантастические лишайники, но на деле оказались химическими выцветами, оставленными вырывающимися из трещин серно-нашатырными газами.

Жар, веющий от скалы, накатывал волнами – чем ближе, тем отчётливей. Кто-то говорил мне – Руслан? Фёдор? – что ночью эти пышущие преисподней камни испускают мерцающее агатовое свечение.

На склоне виднелись тёмные дыры-выработки. Несколько таких же располагалось и у подножия известковой стены. Собственно, это и были они, легендарные горящие копи Буттама.

Повсюду слышалось шипение – то хриплое, то с присвистом, – из трещин в камнях и из рыхлых осыпей исходило жгучее дыхание пылающих недр.

И запах… Насколько он был несравним, настолько же и отвратителен. Благо лёгкий ветерок развеивал его, не давая сгуститься.

Странно, каменная осыпь выглядела влажной, хотя вокруг было сухо и над землёй дрожал печной зной.

– Не тронь, – упредил моё движение Фёдор.

Поздно – я смял в горсти рассы́павшуюся от прикосновения каменную кашу.

– Дурак. – Фёдор заговорил вдруг назывными предложениями. – Кислота.

И тут же я почувствовал,