Трагедия Белого Юга. 1920 год - Николай Карпов

К этому времени, в соответствии с решением Врангеля, штабом Русской Армии до войск был доведен порядок погрузки в портах Севастополь, Евпатория, Ялта, Феодосия, Керчь, а на следующий день войскам последовая приказ: оставить небольшие заслоны, оторваться от противника и максимальными темпами двигаться в указанные порты.

О том, как проходил этот отрыв, написаны книги, сняты кинофильмы, есть и немало документальных свидетельств. Драма разворачивалась на сравнительно небольшой территории, длилась 3—4 дня, в течение которых было все — и мародерство алчных и альтруизм простодушных, безумие сломленных и жертвенность тех, кто решил стоять до конца.

В круговорот этих событий попал и автор дневника, фрагменты которого уже неоднократно здесь приводились, штабс-капитан Г.А. Орлов. С двумя неисправными орудиями он отбился от своей Дроздовской артиллерийской бригады и тщетно пытался найти выход из сложившейся ситуации. Об этом свидетельствуют его записи за последние дни пребывания в Крыму.

30.10/12.11.

Ночью около 2-х часов меня разбудил хозяин хаты и сообщил, что Юшунь оставлена и что красная конница углубляется в прорыв. Я растолкал крепко спящего поручика Пюжоль и сообщил, что нам необходимо немедленно двигаться дальше; у него от этого известия начали стучать зубы. Часам к 9 утра мы были в селе Экибаш, где я сделал остановку, чтобы подкормить лошадей и поесть самим. Когда мы еще ночью проходили через ряд селений, где расположены были разные хозяйственные части, то там появление наших орудий вызывало целый переполох; несколько раз меня звали зайти встревоженные и разбуженные полковники и просили откровенно сообщить, почему дроздовские пушки оказались здесь. Естественно, что нашу базу мы не застали на месте; еще версты за три до места ее стоянки в ночной тишине мы расслышали скрип телег и движение; наши снялись довольно поспешно и двинулись на Сарабузы, поймать даже их хвост не удалось.

Не имея карты этого района, я решил также свернуть на главную дорогу, чтобы не блуждать по проселочным и, главное, узнать хоть что-либо более определенное. У Сарабузы влился не без труда в общий поток отхода. В несколько рядов, стараясь обогнать друг друга, двигались повозки с имуществом и личным составом армии. По дороге уже валялись винтовки, патроны; кто-то догадался даже саженях в 30 поставить на бугорке пулемет, направив его в сторону дороги; я подошел к нему, остановился и, увидев, что он в полной исправности, вынул замок, чтобы кто-либо при наступлении сумерек не мог бы напугать так легко отходящих.

По железной дороге двигались переполненные поезда; на буферах и крышах видны были защитные шинели. Случайно поймал в колонне батарейную повозку с хлебом и пристегнул ее к себе. Какой-то ротмистр присоединился к нам, предварительно спросив, может ли хоть одна наша пушка пострелять, если нас атакуют «зеленые». У него были яблоки, у меня хлеб, и мы решили, что до Севастополя на два дня и ночь мы обеспечены едой. Часа в 4 дня нас обогнал на «форде» подполк(овник) Гудим и мичман Мирович. Предлагали мне тут же бросить пушку и людей, сесть к ним в машину и катить в Симферополь. Там восстание, они должны будут принять участие в его подавлении и сразу же двинуться еще сегодня в Севастополь. Я сказал, что не могу бросить солдат на произвол судьбы и потому останусь с ними. Верстах в 6 от Симферополя устроили остановку в стороне от дороги в имении. Там никого уже не было.

Какой-то прапорщик, разводивший от интендантства огород, начал говорить, что не понимает, почему мы отступаем, что сейчас командующим всеми крымскими войсками назначен генерал Слащов, который проехал уже на фронт и остановил красных. После полуторачасового отдыха (кроме брынзы мы ничего не достали) с трудом разбудил солдат, оставил раненых лошадей и двинулся на Симферополь. Проходил город ночью. На улицах зияли разбитые витрины; днем разбежалась часть арестантов из тюрьмы, и это создало слухи о восстании. Во всяком случае, пока это было ликвидировано, в городе был хаос и, естественно, грабежи. По всем улицам теперь двигались повозки. Какой-то солдат, подойдя к моему орудию, передал мне сотню папирос.

Без веселого чувства встретили рассвет и восход солнца. Мы двигались безостановочно, местами переменным аллюром, к Севастополю, где нас снова могло ожидать повторение Новороссийской катастрофы. Это сознание отгоняло сон, но отнюдь не развлекало. Начали говорить о том, что генерал Врангель издал приказ ничего не взрывать и не уничтожать при отходе за исключением незначительной порчи железнодорожного пути, чтобы задержать только красных. Распространился слух, что в районе (название в документе написано неразборчиво. — Н.К.) конница красных весьма серьезно потрепала марковцев, от которых будто бы остались совсем жалкие остатки.

В нескольких верстах от Симферополя начали уже появляться брошенные и стоящие почти у краев дороги орудия. На дороге у крутых спусков на шоссе, а таких пришлось пройти два, образовались заторы; больше чем на версту на одном из них в несколько рядов стояли повозки и с действительным имуществом (так в документе. — Н.К.), главным образом самым фантастичным хламом. Какой-то генерал заведовал очередью и весьма медленно устраивал продвижение, пускал вперед под гору по одной повозке и увеличивал хвост. В Бахчисарае сделал небольшой привал; лошадей не удалось подкормить совершенно, а сами раздобыли по несколько маленьких печений прямо из печки. Двинулись дальше, лошади начали уже сдавать. Примкнувший к нам на своей тачанке ротмистр усиленно убеждал меня бросить пушку, орудийных лошадей впрячь в тачанку и на рысях идти в Севастополь, а то мы опоздаем. Я отчетливо сознавал всю беспомощность вести орудие до конца, но считал, что если батарея придет на пристань полностью, то у меня будет неловкое чувство, если я свою пушку брошу раньше, и потому категорически отказался следовать его и поручика Пюжоля советам. Часов около 7 вечера мы дошли до Бельбека. В течение некоторого времени я колебался, идти ли прямо на северную сторону Севастополя (7 верст) или в город вокруг бухты (8 верст). В это время справа от дороги показалась батарея, она шла прямым путем, минуя Симферополь, из Сарабузы. Полковник Слесаревский приказал мне испортить и бросить тут же орудие, а лошадей перепрячь в повозку.

Свои пушки батарея бросила сразу же за Сарабузами, и переменным аллюром верхами и на повозках все желающие идти дальше двинулись прямо на Севастополь. Мне передавали наши офицеры, что на привале сразу после Сарабуз был прочитан приказ генерала Врангеля о том, чтобы никого не задерживать. Довольно внушительная группа, среди которой были и офицеры, решили остаться. Батарея попортила пушки и, сведя на минимум свой багаж, двинулась. «Было жутко, — говорили мне наши офицеры, — когда мы двинулись уже без орудий в темноту ночи (С ЗО-го на 31-е) мимо угрюмо стоящей толпы остающихся и не только физически, но и духовно отделившихся от нас людей. А что если бы эти переутомленные, озлобленные, бросившие наши ряды, но в тот момент полностью вооруженные люди, вздумали бы открыть огонь по уходящим или просто задержать их, — говорил мне подполковник Егоров, — но они стояли молча и только изредка слышно было невнятное бормотание: это отдельные люди из группы прощались друг с другом.

Переход был действительно исключительный, с вечера 31-го, за 52 часа, пройдено около 240 верст. Отдельные люди так выматывались, что прямо без сил опускались на дороге, особенно пехотные солдаты, которые не весь путь могли двигаться на повозках. Некоторые в изнеможении протягивали руки и просили подвезти их, но взять их было некуда, а переход был ведь почти без остановки, и лошади сильно подбились. Откуда-то появилось вино, я выпил больше бутылки, сел верхом на коренную из моего орудия лошадь, и мы все двинулись на Севастополь окружной дорогой. Лошади так голодны, что все время рвут ветки с деревьев, хватают зубами мешки с мукой на повозках; прямо руки оторвали поводом.