Глубина - Ильгиз Бариевич Кашафутдинов

— Извините, — пробурчал он сквозь зубы. — Так хочется схватиться врукопашную.

— Успокойся, — сказал ему второй подводник. Он снял с борта кислородный прибор и протянул его товарищу.

— Подыши.

— Мы выберемся когда-нибудь отсюда? — невольно прокричал я, возбужденный только что минувшей сценой ярости.

— Лейтенант, мы останемся здесь, — сказал первый подводник. — Я думал, что вы это поняли…

— Быть заживо погребенным, когда есть возможность спастись? — Я собрал все свои силы, когда говорил это. — Я не думаю, чтобы немцы убили нас. Это противоречило бы законам морской традиции и гуманизму…

— Хорошо, лейтенант Беркли, — сказал первый, почему-то грустно усмехнувшись. — За вашей спиной висит кислородный прибор… Но сначала надевайте водолазный костюм… Левый торпедный аппарат скрылся под водой, мы отдраим обе крышки и соединимся с морем. Вам потребуется десять минут, чтобы выбраться на поверхность.

В те минуты я не обладал способностью колебаться в своем решении. Моими действиями руководил инстинкт самосохранения. Я покорно исполнял советы подводников: они сводились к тому, как правильно пользоваться кислородным аппаратом, находясь под водой, и остаться в живых.

Все оказалось верно: через десять минут после того, как в водолазном снаряжении я полез в узкую горловину торпедного аппарата, я был выброшен на поверхность океана и увидел бесконечное, унылое небо.

Один из противолодочных кораблей, дрейфовавший над затонувшей лодкой, на малом ходу приблизился ко мне, и я был поднят на борт. С меня сняли маску. Бородатый морской офицер приветствовал меня на плохом русском языке. Он похвастался тем, что они так блестяще накрыли подводную цель. И добавил, что я правильно сделал, покинув борт корабля, и понадоблюсь при разборе груза, который будет доставлен со дна. Меня чуть не стошнило от его самодовольства. И тогда я прокричал, что, к сожалению, я не русский моряк, иначе остался бы вместе со всем экипажем корабля. Он, кажется, растерялся. Да, сказал я, перед вами — британский офицер. Немец тут же приказал сигнальщику доложить об этом командиру отряда.

Однако сигнальщик успел сделать всего несколько взмахов флажками. Взрыв сотряс воздух, и корабль содрогнулся. Я видел, как судно, на котором производились водолазные работы, переломилось пополам и стало тонуть. Нас накрыло огромной волной…

После бесчисленных допросов я был отправлен в Берлин, оттуда — в концентрационный лагерь. Союзные войска освободили нас, когда я лежал в лазарете в бредовом состоянии.

Воспоминания и размышления обо всем этом превращаются для меня в мучительные акты самоистязания. Они длятся иногда целые дни и ночи.

При посещении Третьяковской галереи я усидел картины, изображавшие морские баталии времен второй мировой войны. Подводные лодки и лица моряков, исполненные в реалистической манере, оживили мои воспоминания. Я явственно видел две фигуры в сумрачной глубине маленького, умирающего отсека, их глаза, плохо различимые из-за скудного освещения, но горящие нескрываемой жалостью и презрением к человеку, который покидает их.

До того, как встретиться с русскими, и после я читал и слышал об их фанатизме. Но я понял, что он не похож на фанатизм японца, кончающего с собой, прибегая к харакири. И совсем не похож на фанатизм дикаря, подвергающего себя самосожжению в религиозном экстазе.

То, что сделали двое оставшихся в лодке, было результатом их духовного превосходства.

Сопоставляя с ними себя, я пытаюсь вспомнить чьи-то мысли о человеке, как об удивительном создании природы. И что от самого человека зависит, стать ему богом или низменнейшим существом.

Ваш А. Беркли».

15

Я подхожу к окну. Легкая ситцевая занавеска развевается на уровне глаз, как белый флаг. Откуда взялся ветер и откуда ощущение какой-то перемены, пока я был занят чтением письма? Не оттого ли, что пулеметы, стрелявшие вначале, теперь замолкли, и солнце катилось по наклонной, ушло за пределы видимости?

Четкая тень от забора сгустилась, стала длинней. И желтая бабочка, пересекая границу тени и света, то вспыхивает, то меркнет. Она летит зигзагом: вправо — тень, влево — ярко. Так передвигаются надводные корабли, обнаружив поблизости вражеский перископ, — противолодочным зигзагом. Лево на борт, право на борт, жизнь — смерть, жизнь — смерть… Жизнь!

За забором молодая трава зеленеет ярко, волнуется под слабыми порывами ветра, и серебристые косяки медленно уплывают в темнеющую глубину луга. Сразу за сверкающей излучиной реки к окраске полей примешивается лазурь, ровная и дымчатая, переходя у смягченной линии горизонта в колеблющуюся синеву. Узкая каемка далекого леса и очертания церкви за ним — тоже синие, воздушные. Водянисто-прозрачное, суженное у смыкания с землей небо ближе к зениту подергивается смесью бирюзы и золотистой охры. Два легких облака скрадывают головокружительную бездну небес, подчеркивают перспективу лежащей впереди дали, пронизанной красноватым сиянием.

Из синей рощицы, одиноко притулившейся на левобережье, не спеша выходит белый конь. Чуть отстав, следуют за ним две вороные кобылы, и вся эта троица спускается к водопою. Дойдя до излучины, они останавливаются, как бы в раздумье, поперек отраженного рекой света, и нет больше белого коня — три черных, неподвижных силуэта.

Тем временем тень забора все удлиняется, в небе — розовые и фиолетовые полутона, и черные крупы лошадей, зашедших в воду, окружены красным ореолом.

Запоздало стрекочет на стрельбище пулемет. И, теснясь друг к другу, скачут в свою рощу лошади, роняя красные брызги с копыт, — снова две вороные кобылы и белый конь.

Всего одна короткая очередь — впечатление покоя, вечности, созданное тихой сменой красок, игрой света и тени, оказалось иллюзорным, исчезло. Но человек забывчив, и я скоро забуду о выстрелах, отвлекусь, а потом снова начну наивно и доверчиво смотреть на успокаивающую картину заката. До моего появления ею любовались миллиарды, и сейчас, кроме меня, видят сотни миллионов землян. Одни, глядя на все это, внезапно умиротворяются, им хочется обрести неподвижность дерева и стать частицей этого покоя и гармонии. Другие, особой категории, в своих желаниях противоположны первым: они уподобились бы солнечным лучам, чтобы лететь со скоростью 300 тысяч километров в секунду и покрывать расстояния между галактиками. Почему их так сильно тянет к скорости? Молекулы воды при нагревании отделяются друг от друга, когда скорость их движения достигает уровня, при котором первичное состояние воды нарушается и образуется пар. Является ли тяга людей к скорости подсознательным стремлением бежать из привычного уклада, из плена повседневности?

Так или иначе, человек живет в ожидании чуда, один — пассивно, как растение, другой — одержимый идеей приближения этого чуда. Одержимый создает огромные силы для осуществления своей идеи, иногда не думая об ответственности за