Школьные годы - Георгий Полонский

против кого он сегодня заострил свою мысль, собственным сердцем ощутили ее уколы?

Шахматисты говорят: такой-то гроссмейстер в такой-то позиции из всех возможных выбрал самое острое продолжение. В. Тендрякову, его натуре гроссмейстера несвойственно позиционное маневрирование, хотя его «фигуры» к моменту атаки прекрасно успевают занять наиболее выгодные — как «белые», так и «черные» — поля. Его стихия — это внезапный тактический маневр, неожиданные комбинации, отважные жертвы. Его стратегия не постепенная эволюция заданной им же самим позиции, а революция ее — кровь и пепел!

И вот Дюшка поднимает с земли кирпич и с помутненной головой идет на мучителя кошек, лягушек и всего живого, что есть на улице Жан-Поля Марата в Куделине, — Саньку Ераху.

Все негодяи, как хорошо известно, трусливей последнего зайца. Санька отступает. Но чтобы простил он Дюшке свой позор, свидетелем которого стала вся улица, — нет, никогда!

«Прольется кровушка!» — грозит он Дюшке при следующей встрече, и Дюшка знает, что это не простое бахвальство: Санька носит в кармане нож. «Покалечит — что ему?» — опасается за своего друга Минька. «Плевал, не боюсь!» — говорит Дюшка. Теперь он всегда будет таскать в своем портфеле кирпич. Тяжесть, конечно, но зато этот «мешающий жить на свете» Ераха его не тронет.

Уж так и не тронет?.. Безжалостный в своем желании заставить читателя почувствовать себя в Дюшкиной «шкуре», В. Тендряков добела раскаляет действие.

Вот гулко стукается об пол случайно выпавший из портфеля кирпич, и Вася-в-кубе (это произошло на его уроке) торжественно относит его в учительскую. Дюшка обезоружен!

Вот на большой перемене подходит ж Дюшке, вьется вокруг него первейший Санькин прихлебатель Колька Лысков: «— Дю-юш-ка… Он тебя и с кирпичом хотел… У тебя кирпич, а у него ножик. Хи-хи!.. Теперь он тебя и без ножа… Хи-хи! Мамка не узнает».

Вот и сам Санька стоит в окружении «холуев» — ухмыляется.

А вот долетает до Дюшки веселый и беззаботный смех Римки Братеневой. «И смех толкнул… Всю выношенную ненависть, свои несчастья, свой стыд — в пятнистую физиономию, в нечистую зелень глаз, в кривую, узкую улыбочку!..»

Итак, не Санька первым полез на Дюшку, а Дюшка — первым! И вот избитый, с переломанным носом он дома. Отец вне себя. В ответ на Дюшкино объяснение, кто такой Санька и почему он полез с ним драться, отец кричит, что ему наплевать на Саньку — на Дюшку ему не наплевать.

«— Санька убивать любит… лягуш.

— Лягуш?.. Черт знает что! Да мне-то какое дело до этого?»

Сакраментальная фраза произнесена! Какое отцу дело до того, что кто-то там любит убивать? Он не верит, что в их поселке, по их улице спокойно расхаживает подросток с замашками палача, и, когда Дюшка, страстно желая, чтобы отец поверил ему, понял и осознал грозящую в Санькином лице для людей опасность, говорит, что Санька Ераха — зверь, что ему и человека убить ничего не стоит, отец лишь отмахивается от него, как от дурачка: «Ну знаешь!»

Занятый своими «взрослыми» делами, своими дровами и кранами, он не имеет ни малейшего представления о той жизни, которой живет его сын. Он думает, что Дюшка все еще мальчик, ребенок, притом нерадивый (об этом говорил Вася-в-кубе) и глупый (об этом говорит мать), и потому все эти разговоры о каком-то живущем среди них потенциальном убийце — конечно же, бредни насмотревшегося в кино разной белиберды сопливого мальчишки. И ничего больше!

Он не считает Дюшку равным «партнером» в суждениях о жизни, не считает его полномочным судить о тех или иных сложных ее явлениях. Он слишком высоко ставит себя над Дюшкой, слишком низко ставит под собой Дюшку. В этом все дело. Отсюда его нежелание понять своего сына.

Душераздирающе кричит, трясется в рыданиях Дюшка: «Никому нет дела до Саньки! Никому! Он вы-растет и тебя убьет и меня!..» На его крики появляется из другой комнаты мать и спокойно говорит: «Обычная истерика».

Что? Что она такое сказала!.. О, трижды разнесчастный Дюшка: «никто его не понимает, никто не жалеет — даже мать!»

Но если даже мать тебе не поверила, тебя не поняла, то разве поверят тебе, поймут тебя учителя? Да и вообще — способны ли эти взрослые чему-либо верить и что-либо понять?..

В. Тендряков как бы обнадеживает Дюшку: способны. Но для этого им недостаточно только слов — им подавай факты. И он такой факт «подает»: он вкладывает-таки в руку Ерахи нож и… «проливает кровушку». Не Дюшкину, нет. Кровь за него проливает Минька.

На разбирательстве в школе дела о Дюшкином кирпиче Минька, так же как Дюшка своих домашних, пытался убедить учителей, что Санька Ераха палач. Но, как нам уже известно, кошки с лягушками — это не факты. Учителя Миньку не поняли. Зато прекрасно понял его Ераха. И некоторое время спустя «выдал» недостающий факт.

Безжалостный В. Тендряков!

А может, гуманный В. Тендряков?.. Пожалуй, это будет вернее. Гуманизм — это ведь не только любовь к людям, но и ненависть к тому, что в них осталось еще с пещерных времен, когда взаимопонимание между людьми достигалось только одним-единственным способом: ударом дубины по голове…

Продемонстрировав высокую технику «ведения атаки», В. Тендряков тем не менее как бы приводит свою «партию» к «ничейному результату»: Дюшкины родители теперь с горделивой любовью вглядываются в такое детски знакомое и такое, оказывается, мужественно-незнакомое лицо сына, прислушиваются к его словам, удивляются их мудрой простоте и неординарности выражаемой ими мысли, уважительно и согласно кивают головами. Но В. Тендряков… хитрит. Это пиррова ничья — и для Дюшкиных папы и мамы, и для его учителей. Читатель их видит — внимательных, понимающих. Но забудет ли он, какими были они до того, пока не случилось несчастье? Пока еще невредимым ходил по земле Минька?

Простит ли?..

Есть такое понятие: писательский долг. Этот долг вроде общий для всех, кто сделал свою жизнь профессией рассказывать людям о жизни и смерти других людей. И все же каждый писатель понимает свой долг по-разному. В. Тендряков видит свой долг в том, чтобы находить и вскрывать отрицательные явления нашей жизни, не развенчав которые, не одолев трудно, а порой и невозможно — он в этом уверен! — двигаться вперед. А. Кузнецова видит свой долг в другом. Она ищет в жизни положительные явления, с тем чтобы, поведав о них, зажечь читателя жаждой быть похожим на тех, кого она ставит в пример, на кого, по ее убеждению, надо равняться. Герой повести «Честное комсомольское» погибает. Трагический факт. Но под пером А. Кузнецовой он становится фактом оптимистическим. Жизнь и смерть ее