1916. Война и мир - Дмитрий Миропольский

— Кабы и удалось, не стал бы слушать, — махнул рукой Григорий. — Будем-ка лучше чай пить. А вино зачем опять прибрала? Вина мне дай, в бане-то хмель вышел весь.

Тут неожиданно, без телефонного звонка приехала Танеева-Вырубова. Агенты охраны помогли ей подняться в квартиру, чуть не на руках донесли по лестнице. Фрейлина старалась ходить без костылей, но хромала ужасно.

Григорий всегда был рад Аннушке. Похристосовался, чуть не силой усадил с собою рядом за стол, мадеры налил в высокую гранёную рюмку. Выпили.

— Я ненадолго, Григорий Ефимович, — сказала гостья. — Мне домой надо ехать поскорее. Ждут меня. А тебе я икону привезла от мамы, и девочкам — гостинцы от великих княжон. Это из Новгорода. Знал бы ты, как там народ принимал маму! Цветы под ноги прямо в снег бросали, слова чудесные говорили… Она помолодела лет на десять, ей-богу!

О поездке с императрицей и царевнами Танеева рассказала коротко. Тут же засобиралась и поковыляла к выходу, опершись на руку Григория. А у дверей резко повернулась к нему и зашептала сбивчиво:

— Я не хотела говорить… отчего спешить надо… Протопопов подловил сразу после поезда. Сказал, что на меня могут покушаться. Застрелить или взорвать… И это как-то связано с тобой, с мамой, с немцами почему-то… Специальных людей ко мне приставил, и дома — тоже… В Царском охрану удвоили. Григорий Ефимович, миленький! Я боюсь!

Она заплакала. Широкое рыхлое лицо сразу оплыло, и от глаз по щекам потянулись чёрные дорожки размокшей туши.

— Аннушка, — сказал Григорий, гладя её по волосам, и комар в голове зазвенел почему-то басом, — голубушка моя! Ну чем же я тебе сейчас… что же я тебе могу ещё дать? Дал всё, что мог. Нет во мне больше ничего, что тебе надобно. Ты всё получила. Уж прости меня… И ступай, ступай!

Он почти вытолкнул всхлипывающую фрейлину за дверь, к охранникам, что курили на лестничной площадке. А сам схватился за гудящую голову: ведь и слова сами вырвались, он их не ждал — как тогда, когда отказался благословить папу во время прощания в Царском Селе. И слёзы едва не брызнули…

Притулившись у американского стола в спальной, Григорий продолжил переписывать дух, завещание своё. Слова давались адовым трудом, словно их не писать, а таскать приходилось, как тяжеленные глыбы льда из чёрной майны.

Если же меня убьют бояре и дворяне и они прольют мою кровь то их руки останутся замаранными моей кровью и двадцать пять лет они не смогут отмыть свои руки. Они оставят Россию. Братья восстанут против братьев и будут убивать друг друга и двадцать пять лет не будет в стране дворянства…

Откуда мог знать Григорий то, что на бумагу переносил крупными каракулями? Но вот — царапал теперь страшные слова, будто про чужого кого. Отхлёбывал прямо из горлышка бутылки, прихваченной в спальную, и мешалось ароматное вино со слезами солёными.

Русской земли Царь, когда ты услышишь звон колоколов сообщающий тебе о смерти Григория, то знай: если убийство совершили твои родственники то ни один из твоей семьи, то есть детей и родных не проживет дольше двух лет. Их убьет русский народ…

Под вечер Акилина сунулась в дверь и сказала, что приехал Протопопов.

— Хотел бы надеяться на ваше благоразумие, Григорий Ефимович, — сказал министр внутренних дел, когда они сели в столовой, предварительно выгнав Лаптинскую и затворив дверь. — Могу я просить вас в ближайшие день-два не выходить из дому? И ещё скажите мне, не ждёте ли вы каких-то особенных встреч? Может, необычное что-то замечали?

Григорий молчал, через цветы на подоконниках глядя в зимнюю темень за окном. Что отвечать на такие вопросы? Из дому не выходить — с тоски удавиться. Насчёт встреч и поездок — вчера они с Феликсом договорились продолжить сегодня: дело к Рождеству, да ещё ночь с пятницы на субботу — в столичных заведениях одна программа лучше другой. Пели-то вчера на «Вилле Родэ» как душевно! И нынче князь обещал уже совершенное чудо.

А насчёт необычного… Каждодневный, ежечасный страх смерти — необычно это или как? А видения кровавые? А комариный зуд изнуряющий, который на разные голоса в голове звенит, почти не стихая? А то, что творил Григорий простым словом — с цесаревичем, с Аннушкой, с Феликсом, с сотнями других — необычно, или?..

— Не знаю, что и сказать тебе, — устало промолвил Григорий. Он говорил министру ты, как и всем, другого обращения не признавая. — Давай-ка лучше выпьем!

— Нельзя мне, худо будет…

— Что будет, то не худо, — с этими словами Григорий поднялся, достал из буфета рюмку, наполнил по обыкновению всклянь, уронив несколько тёмных капель на скатерть, и поставил перед Протопоповым. Себе он тоже налил. — А вот ты мне скажи. Тут Аннушка заезжала…

— Вырубова?

— Аннушка, да. Плакала. Жалилась, что ты к ней охрану приставил, будто бы убить её хотят.

— Верно, охрану приставил. Я надеюсь, что это всего только слухи, но меры принимать обязан. Ведь и о вас поговаривают, Григорий Ефимович.

— А обо мне-то что? Я, милой, в свой час помру, когда бог судил.

Протопопову не хотелось вдаваться в подробности. Раздражало, что кроме слухов и сплетен, зацепиться и впрямь было не за что. Но дыму нет без огня, как известно. А спросят с кого?

Раздражало и то, что одной из самых энергичных сплетниц оказалась баронесса Марианна фон Дерфельден. Будь она просто супругой своего барона, министр внутренних дел нашёл бы на неё управу. Но в девичестве Марианна носила фамилию Пистолькорс: она была дочерью от первого брака Ольги Валерьяновны — нынешней княгини Палей и жены великого князя Павла Александровича, дяди государя. Пусть родство её с императорским домом и не кровное, но такую персону тронуть — у министра руки коротки.

Некогда баронесса вполне симпатизировала Распутину, зато теперь переметнулась во вражеский лагерь. А ведь нет врага опаснее, чем бывший друг!

— Худые нынче пошли дела, — вздохнул Протопопов. — Я вас очень прошу, Григорий Ефимович, какое-то время старайтесь без особой нужды никуда не выезжать. Ваши молитвы чудеса творят, вот и помолитесь, чтобы…

— Помолиться, говоришь? — перебил Григорий. Голос его звучал глухо, ароматная мадера окутывала мысли туманом, речь стала медленней. — В одно прекрасное время ехал я зимой, — заговорил Григорий, снова глядя мимо министра в окно. — У нас на Туре дело было, в долине. Мороз тридцать градусов, а я слышу голос: Сними шапку и молись! Строго так… Остановил я лошадок, снял, конечно, шапку — и давай молиться. А потом стало мне казаться в очах, будто бог очень близко. Что же получилось? Голову простудил, потом захворал, сильным жаром промаялся, едва не сгорел, чудом жив остался…

Он замолчал, продолжая сидеть с остановившимся взглядом.

— Это вы к чему, Григорий Ефимович? — спросил министр, не дождавшись продолжения.

— Жаром-то промаялся да и понял: враг хитрый ловит спасающихся! — Распутин отмахнулся кулаком от лукавого. — Вот и надоумил шапку снять. А молиться-то можно и на долине, и где ты ни есть, только шапку в тридцать градусов снимать не надобно.