Тобол. Много званых - Алексей Иванов

Покои государыни находились на втором этаже Летнего дворца. Гостиная была обставлена по-женски: мягкие канапе, стулья и креслица на гнутых ножках, горки с фарфором, комоды, овальные зеркала в золочёных резных рамах, раздвижные ширмы, на окнах – ламбрекены с жабо и пышные занавеси с фестонами. Грузный Матвей Петрович еле удерживался задом на маленькой, почти детской скамеечке, но безропотно терпел неудобства.

– Ладно, сердце истомилось, – признался он государыне. – Погляди, Катеринушка Лексеевна, какой подарочек я тебе к именинам привёз.

Матвей Петрович, покачиваясь, полез за отворот камзола и выложил на карточный столик плоскую китайскую шкатулку.

– Вот чем Сибирь моя богата! – похвастался он.

Государыня была падка на подарки, словно служанка. Чем дороже был подарок, тем проще он открывал путь к сердцу царицы. Матвей Петрович пользовался этим давно и умело. Государыня склонилась над шкатулкой, и Матвей Петрович в вырезе лифа увидел тугие груди Екатерины. Вот это и любит государь. А государыня любит драгоценные камни. А камни привозит из Китая Тулишэнь. Матвей Петрович должен сберечь этот сияющий ручеёк.

– О, сеэ он лийга каллис, Матвейка! – разглядывая перстни, восхищённо прошептала государыня по-лифляндски.

– Сии колечечки с изумрудиками, – Гагарин тоже наклонился над шкатулкой и, поясняя, вежливо указал пальцем, не касаясь перстня, – оное с яхонтиком, а оное с алмазиком.

– Прелесть, Матвейка!

И вдруг огромная рука протянулась откуда-то сверху и грубо цапнула шкатулку. Другая огромная рука схватила Матвея Петровича за затылок и яростно ударила лбом в стол так, что разлетелись игральные карты.

– Ах ты шельма, Гагарин! – за спиной Матвея Петровича взревел государь. – Варнак запечный!

– Э-э-э!.. – завертелся Матвей Петрович, похолодев от ужаса. – Матушке презент!.. Из своих!..

– Ещё и до Катьки подкатил, воровское рыло? – орал Пётр и стукал Гагарина лбом в стол. – Я тебе эти подарки в пасть забью! Из китайского каравана товарец? Насквозь тебя вижу, труба ты продувная!

– На таможне!.. – сбиваясь, пытался оправдаться Матвей Петрович. – Государь!.. Ей-богу!..

– Петруша! – испуганно застонала Екатерина.

– Молчи, Катька, убью обоих! – в бешенстве прохрипел Пётр.

Он за шкирку рывком поднял Матвея Петровича на ноги. Хватка у Петра была железная, словно у пыточных щипцов. Пётр толкнул Гагарина вперёд и, держа за шиворот, безжалостно погнал по анфиладе царицыных покоев, как мальчишку-полотёра. Матвей Петрович выставил руки, чтобы не расшибиться. Пётр срывал портьеры и отшвыривал с пути мебель.

– Сейчас пропишу тебе губернию во всю харю! – орал он. – Щеколда ты хомячья! Хрущ ненасытный! Я тебя в клетку худеть посажу, сучий окорок!

Матвей Петрович по-бабьи охал, боясь только одного – упасть. Пётр начнёт пинать упавшего и переломает все рёбра.

Пётр спустил Гагарина по трапу на свой этаж и с позором тащил дальше мимо лакеев и денщиков, мимо сановников, послов и офицеров, ожидающих аудиенции. Слуга успел распахнуть перед Матвеем Петровичем двери «модель-каморы». Последним тычком Пётр втолкнул Гагарина в кабинет.

Посреди кабинета навытяжку стоял высокий и широкоплечий старик с красным крестьянским лицом, седой бородой и пышными седыми волосами, блестящими от масла и разложенными на две половины, как у раскольника.

– Знаешь, кто это, Гагарин?

Матвей Петрович знал. Это был самый доверенный фискал государя – Лексей Яковлевич Нестеров, главный гонитель казнокрадов. По его доносам и дознаниям уже немало вороватого чиновного люда было прежестоко выдрано кнутами и отправлено на верфи или по казематам.

– Кто? – спросил Гагарин.

– Это Нестеров! Адово сверло! Я ему как себе верю! Знаешь, сколько он рескриптов на тебя написал? Думаю, не соврал!

Нестеров надменно глянул на Гагарина.

– Всё божья правда, государь, – сурово изрёк он.

Матвей Петрович встряхнулся, поправляя камзол на плечах и спине.

– Не знаю, не читал тех бумаг, – ответил он непокорно.

Тяжело дыша, Пётр прошёл к своему дивану, сгрёб с него всё ещё расстеленную карту Ремезова и устало повалился.

– Катись, Гагарин, в свой Тобольск, – сказал он. – А Нестеров под Рождество к тебе приедет. Будет твои служебные книги проверять.

– Как прикажешь, Пётр Лексеич, – поклонился Матвей Петрович.

– И берегись, Гагарин, – добавил царь. – Нестеров смерть твою ищет.

Матвей Петрович не забыл своего обещанья: обер-комендант Бибиков отписал Ремезову хороший сосновый лес с казённых хранилищ на пристанях и добрый тёс с пильной мельницы на Курдюмке. Леонтий, Семён-младший и Петька потихоньку свезли брёвна и доски на подворье и сложили на огороде. Леонтий собирался сразу же и начать строительство новой мастерской, чтобы к весне всё было готово, но Семён Ульянович воспротивился.

– Избу зимой скатывать – как свои порты по соседскому заду кроить! – сердито заявил он. – Летом сруб перекосит, нащелявит, расшаперит! Весь омшаник на конопатку изведём!

На самом деле ему хотелось самому командовать работами, но для этого надо было встать на ноги. И вскоре Семён Ульянович уже взгромоздился на костыли и со стуком заковылял по горнице. Митрофановна ворчала:

– Куда поскакал, заяц заполошный? На свечку дуну – тебя свалит!

Семён Ульянович огрызался:

– Кому Великий пост, кому вожжа под хвост!

К Страстной неделе он уже хромал с палкой по всему подворью.

– Теперь с посохом буду, как митрополит! – мрачно хвастался он.

На пасхальную службу Семён Ульянович и Ефимья Митрофановна всегда ходили к отцу Лахтиону в Никольскую церковь – на кладбище возле алтаря этого храма лежали и Ульян Ремезов, и Митрофан Кузнецов, отец Ефимьи Митрофановны. Одолеть крутой Казачий взвоз Ремезовы-старшие уже не могли, и Семён-младший повёз отца и мать в телеге.

Снег уже облез и со скатов крыш, и с крутых лбов Алафейских гор. Мир был охвачен каким-то радостным движением. Льдины, вращаясь, скользили по Иртышу; мелкие речки Тобольска вздулись и бурлили под бревенчатыми мостами; вокруг колоколен и башен Софийского двора с буйным щебетом вились стрижи; на обогретых пустырях дрались собаки; солнце трепетало, потревоженное журавлиными клиньями; на город из тайги наплывала свежесть тающего снега, древесной прели и еловой хвои, полной воды.

С литургии Ремезовы ехали в сумерках. Митрофановна молчала, вспоминая ангельское пение хора, и тихонько утирала глаза. Семён Ульяныч подтягивал вожжи, придерживая Гуню на склоне, и думал о мастерской: надо срубить сени, а то сквозит. Семён-младший шагал рядом с телегой.