Повседневная жизнь советской коммуналки - Алексей Геннадиевич Митрофанов

«Совсем недавно в Москве, на Петровских линиях, где по мостовой разгуливают большие стаи голубей, вывешен никогда и нигде до сих пор не виданный дорожный знак:

в желтом круге с черным треугольником изображены два белых голубя. Он предупреждает водителей автомашин: “Осторожно! Голуби!” Езда на этом участке разрешена со скоростью не более пяти километров в час.

История нового знака такова. Однажды ученик 170-й школы Свердловского района Москвы Юра Вайнштейн увидел, как быстро промчавшаяся по Петровским линиям легковая автомашина помяла голубя. Юра подобрал птицу и выходил ее. После этого мальчик написал письмо в “Пионерскую правду”.

“Я очень люблю голубей, – говорилось в письме. – Это не просто красивые птицы, а символ мира. Но некоторые шоферы ездят невнимательно и давят их. Заставьте, пожалуйста, водителей машин соблюдать осторожность в тех местах, где много голубей. Мы, пионеры, будем вам за это очень благодарны”.

Редакция переслала письмо пионера в Отдел регулирования уличного движения. Прошло некоторое время, и на улицах столицы появился новый дорожный знак. Таких знаков нет ни в одной стране мира».

Увлеченнейшими голубятниками были футболист и тренер «Динамо» Константин Бесков и московский режиссер, создатель легендарного театра кукол Сергей Образцов. При этом советское голубеводство пользовалось пикантной славой чего-то не совсем законного. Оно как бы было из того же мира, что и фиксатые парни с нехорошими ухмылками и заточенными финками в голенищах сапог. Видимо, их объединяла в один мир пресловутая дворовая романтика, воспетая уже не столько Булатом Окуджавой, сколько Владимиром Высоцким.

Вообще же дворовое голубеводство при всей своей видимой простоте и даже примитивности было делом нелегким и, в общем, затратным. Следовало как минимум разбираться в породах – у человека неподготовленного при одном только перечислении всех этих тиграшей, монахов, николаевских и кувыркунистых уже пойдет кругом голова. И, разумеется, голубеводам следовало быть и птичьим психологом, и ветеринаром, и много кем еще. Так что принадлежность дворовой шпаны и дворовых же голубеводов к одному миру – скорее все-таки миф, чем реальность. А вот связь, безусловно, присутствовала – как и многое другое, их связывал, по крайней мере, собственно двор.

При этом двор мог быть не обязательно московским. Вот воспоминания старожила Нижнего Тагила И. Орлова:

«В Тагиле любили держать голубей. Много было любителей-голубятников. Разводили голубей не только для забавы, это был своего рода спорт. Некоторые голубятники держали большие стаи, для голубей делали специальные голубятни, обычно в торцевой части сарая, на залобке, с решетчатым “загоном” и “захлопкой”, закрывающей этот загон. К загону со двора и по крыше делали лестницу. Тут же у них на крыше лежало “махало” – шест с тряпкой в конце для отпугивания, по мнению хозяина, рано опускающейся стаи.

Гоняли голубей обычно рано утром одновременно все голубятники. Стая поднималась очень высоко, что и ценилось. Иногда казалось, что это не голуби, а порхающие бабочки, освещенные ярким утренним солнцем…

Голубей… называли по их оперению, окраске, или по другим каким голубиным свойствам: Рябок, Сорока, Кисастый (с отросшими твердыми перьями на лапах), Турман, особенно ценившийся. Турман с большой высоты из стаи падал, кувыркаясь какое-то время, и снова догонял свою стаю.

Бывали случаи нападения на голубей ястребов. Спасаясь от него, голубь на большой скорости разбивался насмерть о крышу, не сумев вовремя сдержать скорость. Чтобы отпугнуть ястреба, голубятник пронзительно свистел. Это они умели в совершенстве».

Во всех коммунальных дворах – одна и та же история.

* * *

Своего рода паллиативом голубям были воздушные змеи. Алексей Козлов писал: «Одним из летних развлечений было запускание “воздушного змея”. Я некоторое время занимался этим, хотя в пределах двора развернуться особенно не удавалось – не хватало места для разбега. Это занятие лучше подходило для открытого пространства, где-нибудь в деревне, но мы занимались этим и во дворах, между домами. Быстро запустить змея можно было только при хорошем постоянном ветре. Тогда можно было никуда не бежать и контролировать положение змея в вышине, изредка подтравливая его за веревку. Змея делали дома, каждый для себя. Где-то доставали тонкую, плотную провощенную бумагу типа кальки. Наклеивали на нее тонкие деревянные рейки, по периметру и крест-накрест. Верхнюю часть получившегося прямоугольника немного изгибали и закрепляли в таком положении шпагатом. К нижней части приделывался хвост из длинных кусков мочала, а к верхней – конец длиннющей тонкой веревки, намотанной на палку. Когда змей взлетал под напором ветра, веревка быстро разматывалась, давая ему простор. Змея обычно запускали вдвоем. Один держал его на вытянутых вверх руках, а другой, отойдя подальше, начинал разбег. Так они оба бежали некоторое время вместе, пока змей не набирал воздух и не взмывал вверх, вырвавшись из рук. Дальше все зависело от техники того, кто держал моток с веревкой. Чтобы змей не потерял высоты, надо было все время следить за натяжением веревки, в то же время постепенно разматывая ее. Только так змей уходил далеко ввысь. Но если веревка разматывалась слишком быстро, то змей заваливался набок и начинал падать зигзагами. Увлечение это требовало от детей не только ловкости и сноровки, а также умения делать вещи своими руками, причем пользуясь неписаными правилами, передававшимися от поколения к поколению».

О возрасте этой забавы вообще говорить не приходится – в Китае змея запускали еще во втором столетии до нашей эры. А возможно и раньше.

* * *

В войну же приоткрылась еще одна часть коммунального пространства, вынесенная за пределы квартиры. Речь о бомбоубежищах, оборудованных большей частью в подвалах все тех же коммунальных домов. Вход в них мог быть и в подъезде, и отдельным бункером. Второе было технологичнее – в случае обрушения здания доступ к убежищу не перекрывался.

Разумеется, бомбоубежища существовали и раньше. Более того, жильцы были с ними довольно неплохо знакомы – в стране то и дело проводились так называемые учебные воздушные тревоги и прочие обязательные для всех без исключения граждан игры в войну. Подобное мероприятие прекрасным образом описано у Ильфа и Петрова в «Золотом теленке»:

«Над городом пронесся воющий звук сирены. Звук был длинный, волнистый и грустный. От такого звука в туманную ночь морякам становится как-то не по себе, хочется почему-то просить прибавки к жалованью по причине опасной службы. Сирена продолжала надрываться. К ней присоединились сухопутные гудки и другие сирены, более далекие и еще более грустные. Прохожие вдруг заторопились, будто бы их погнал ливень. При этом все ухмылялись и поглядывали на небо. Торговки семечками, жирные старухи, бежали, выпятив животы, и в их камышовых корзинках среди сыпучего товара