Повседневная жизнь советской коммуналки - Алексей Геннадиевич Митрофанов

выяснилось, что оно не снимается. Палец моментально отек, стал толстым и начал как-то подозрительно пульсировать. К горлу подкатил комок ужаса, я понял, что палец, очевидно, придется отрезать. Дождавшись прихода отца с работы и подавив уже ненужное чувство стыда, я в ужасе показал ему свою руку с распухшим пальцем. Он, даже не ругая меня, быстро достал из инструментального баула большие кусачки, перекусил кольцо, разогнул его и выбросил в помойное ведро. Все оказалось так просто, но после этого мое доверие к взрослым значительно укрепилось».

* * *

Впрочем, не будем о грустном.

Самым счастливым жителям советских коммуналок – в первую очередь, конечно, детям – доставался личный пруд. Это, пожалуй, единственное, перед чем голубятня могла спасовать.

При этом размеры его не имели значения. Даже чем меньше – тем лучше, тем острее ощущение того, что он и вправду свой.

В частности, Алексей Дидуров вспоминал про микроскопический Антропов пруд:

«Раньше его обступали одноэтажные хибары с палисадниками и хрущевские пятиэтажки, в густой сирени палисадов ночные птахи энергично дискутировали с собратьями, откликавшимися в листве тополей вокруг пруда…

Антропов пруд – маленькая страна моих страстей шекспировского накала и такого же жанрового разнообразия. Начать с того, что лет до тридцати я приходил на рассвете в теплое время на пруд писать стихи и для этого садился на те скамьи, на которых в разное время сиживал с разными своими дамами сердца… А сам пруд – его история не для “Мурзилки”: до революции купец Антропов, как рассказывали мне старухи, вырыл его под плавучий ресторан и отправил-таки ресторацию по зерцалу вод, но посетители взялись, упившись, тонуть, и градоначальник приказал заведение закрыть – и закрыли. Купец Антропов, вгрохав в плавучий кабак все состояние и не окупив затрат, последним, как капитан с судна, идущего на дно, гордо шагнул в воду в запредельном подпитии и утопился на глазах пристава и рассчитанной по совести обслуги ресторана. С тех пор пруд получил у окрестного люда прозвание “Антропова яма”.

В тот же год, как мы с матерью въехали в “хрущевку”, городские власти учинили Антроповой яме чистку и обустройство. Воду спустили. Вся ребятня округи сбежалась глазеть на это невиданное зрелище; по дну в резиновых сапогах… ходили менты с баграми, лопатами, граблями и носилками (пруд к тому же был оцеплен) и собирали несметные сокровища – черепа и человеческие кости, револьвер, стеклотару всех времен и народов, обувь, какие-то части каких-то механизмов. Трудились с утра до вечера. На следующий день берега, такие удобные для нашего вождения самодельных лодок и кораблей, ловли пиявок и купания, стали цементировать. Через неделю к пруду, окантованному по кругу уложенными брусками бетона, подъехала цистерна и два мужика по шлангу спустили в пруд мальков. Спустя два месяца на берегах плечом к плечу встали рыболовы. Их разгоняла милиция, штрафовала (почему-то) – без мазы».

Истории же в тех дворах случались самые разнообразные и неожиданные. Тот же Алексей Дидуров вспоминал поразительный случай, случившийся с жителем коммуналки по кличке «За фук»:

«В другой раз он упал головой с турника. Он сказал, что провисит вниз головой десять минут. Он провисел не знаю сколько, но голова его раздулась, глаза закатились и, кажется, потеряли цвет, губы стали синими, а лицо красным с бордовыми пятнами. Мы стали его стаскивать, но он расщепил стиснутые зубы и прохрипел: “Не трожь!” Слишком ужасен был его вид, мы отпрянули, как обожглись. Он опять раскрыл рот, и из него полилась по лицу слюна, а из глаз закапали слезы. Мы опять кинулись к нему, но за мгновение до нас он вдруг соскользнул мягко с перекладины, как соскальзывает, наверное, резиновый половик. “За фук” падал перпендикулярно. Он упал на голову. Упал и застыл. Теперь уже заорали мы…

Выскочила мать:

– Голубчик мой, кормилец!! Куда же ты бросил свою мамочку, а?! А?!! А?!! Умер!!

“За фук” пошевелился. Повращал глазами. Потом, как бы что-то вспомнив из своего обморока, заплакал тихо, печально, красиво… Встал, пошел к воротам, вышел на улицу, сел на тротуар и зарыдал. Он рыдал так, как может рыдать человек умерший, похороненный и очнувшийся в гробу…

Вокруг него встали люди, женщины плакали. Толпа росла. Стали останавливаться машины. Кто-то, видно, позвонил в милицию, что человек сошел с ума или у него кого-нибудь убили. Приехала милиция. “За фук” был оштрафован».

* * *

Но не только игре и забавам была посвящена жизнь двора.

Теснота коммунальных квартир будто физически выпихивала из четырех стен на открытое пространство все, что только поддавалось этому самому выпихиванию. Двор был продолжением хозяйственной жизни. Здесь на веревках сушилось белье. В многочисленных сараях, снова обращенных в нежилые помещения, столярничали и слесарничали, притом не всегда эффективно. Классический пример – слесарь Полесов из романа Ильфа и Петрова «Двенадцать стульев»: «Среди кустарей с мотором, которыми изобиловал Старгород, Виктор Михайлович Полесов был самым непроворным и чаще других попадавшим впросак. Причиной этого служила его чрезмерно кипучая натура. Это был кипучий лентяй. Он постоянно пенился. В собственной его мастерской, помещавшейся во втором дворе дома № 7 по Перелешинскому переулку, застать его было невозможно. Потухший переносный горн сиротливо стоял посреди каменного сарая, по углам которого были навалены проколотые камеры, рваные протекторы “Треугольник”, рыжие замки – такие огромные, что ими можно было запирать города, – мягкие баки для горючего с надписями “Indian” и “Wanderer”, детская рессорная колясочка, навеки заглохшая динамка, гнилые сыромятные ремни, промасленная пакля, стертая наждачная бумага, австрийский штык и множество рваной, гнутой и давленой дряни. Заказчики не находили Виктора Михайловича. Виктор Михайлович уже где-то распоряжался. Ему было не до работы. Он не мог спокойно видеть въезжающего в свой или чужой двор ломовика с кладью. Полесов сейчас же выходил во двор и, сложив руки за спиной, презрительно наблюдал действия возчика».

Подобные энтузиасты находились практически в любом коммунальном дворе. Это были люди артистичные, нуждающиеся в зрительских симпатиях. И эти симпатии они чаще всего обнаруживали в горящих глазах собственных соседей по двору, преимущественно из числа вдовушек в возрасте.

Здесь и пилили, и кололи дрова, чинили автомобили – когда последние начали входить в обиход, а в южных широтах грудастые, шумные женщины даже стирали в корытах белье. Сушили же его во всех широтах, от Мурманска до азиатских песков. И, разумеется, выбивали ковры – летом просто так, а зимой со снегом.

* * *

Были, впрочем, и сараи дровяные. Неудивительно – дровами отапливалось пол-Москвы и прочих крупных городов тоже по половине. Мелкие города