Повседневная жизнь советской коммуналки - Алексей Геннадиевич Митрофанов

подскакивали стеклянные стаканчики… Прогалопировал на разноцветных лошадках взвод конного резерва милиции. Промелькнул краснокрестный автомобиль. Улица внезапно очистилась…

Но Корейко не было. Вместо него на великого комбинатора смотрела потрясающая харя со стеклянными водолазными очами и резиновым хоботом, в конце которого болтался жестяной цилиндр цвета хаки. Остап так удивился, что даже подпрыгнул.

– Что это за шутки? – грозно сказал он, протягивая руку к противогазу…

Но в эту минуту набежала группа людей в таких же противогазах, и среди десятка одинаковых резиновых харь уже нельзя было найти Корейко. Остапа взяли под руки, и молодецкий голос сказал:

– Товарищ! Вы отравлены!»

И вот, собственно, убежище. Правда, в романе Ильфа и Петрова оно было газовым:

«Газоубежище расположилось в домовом клубе. Это был длинный и светлый полуподвал с ребристым потолком, к которому на проволоках были подвешены модели военных и почтовых самолетов. В глубине клуба помещалась маленькая сцена, на заднике которой были нарисованы два синих окна с луной и звездами и коричневая дверь. Под стеной с надписью: “Войны не хотим, но к отпору готовы” – мыкались пикейные жилеты, захваченные всем табунчиком. По сцене расхаживал лектор в зеленом френче и, недовольно поглядывая на дверь, с шумом пропускавшую новые группы отравленных, с военной отчетливостью говорил:

– По характеру действия боевые отравляющие вещества делятся на удушающие, слезоточивые, общеядовитые, нарывные, раздражающие и так далее. В числе слезоточивых отравляющих веществ можем отметить хлор-пикрин, бромистый бензол, бром-ацетон, хлор-ацетофенон…»

И так далее.

Но с наступлением войны игра стала опасной, а подчас и трагичной действительностью. Завывала уже настоящая сирена, и, не дожидаясь, пока к ней присоединится гул вражеских бомбардировщиков, жители московских коммуналок спешили в убежище – пересидеть очередной налет.

В убежище обычно проводили по нескольку часов. Комфортными эти условия никак нельзя было назвать. «Удобства» – из расчета один унитаз на 80 человек. В отсутствие канализации устанавливали так называемые «пудр-клозеты», по сути, несколько усовершенствованные параши. Жесткие деревянные скамейки, ночью на них пытались спать, но безуспешно – места для сидения еще хватало, а для лежания с большим-большим трудом. Спертый до невозможности воздух. Стенды с неизбежной в СССР наглядной агитацией. Письменный стол для очередного ответственного работника.

Пользуясь случаем, он проводил очередную лекцию – совсем как его коллега в «Золотом теленке». Только теперь все было уже всерьез.

Психиатр Евгений Краснушкин писал: «Первые воздушные тревоги, первые налеты немцев на Москву загоняли москвичей в бомбоубежища, именно первые налеты давали и наибольшее количество психогенных реакций и провоцировали и иные психозы. Очень скоро у москвичей образовался “иммунитет” в отношении воздушных налетов и бомбардировок, и в самое горячее время их, в октябре и ноябре 1941 или 1942 года, все меньше и меньше людей пользовались бомбоубежищами, а психогенные реакции и психогенно-спровоцированные психозы в психоприемнике почти исчезли».

Тем более бывало так, что это самое убежище давало не спасение, а гибель. Так случалось, если в дом попадала особенно мощная бомба и полностью разрушала его. Тогда сидящие в убежище оказывались в буквальном смысле слова погребенными под руинами здания. И даже если они не погибали в момент разрушения, то умирали от ран, нехватки воздуха, жажды – у городских властей в то время не было физической возможности оперативно разгребать подобные завалы.

Один мемуарист, переживший войну в Сталинграде, писал: «Помню бомбежку: хотел посмотреть битву самолетов в воздухе, они летят, гудят, а бабка меня тащит за руку: “Скорей, скорей”, а я упираюсь, очень не хотел идти с ней… Мы собирались в стаи и бегали к Волге, к заводу, бегали смотреть зенитки, потом бегали к госпиталю… Интересно было смотреть на бои наших самолетов с немецкими, хотелось болеть за наших… Как спасались от самих бомбежек, не помню, бежали в дом, старались нас не выпускать, но мы бегали к Волге, к заводу. Потом с мальчишками смотрели на самолеты через черные стекла, летом старшие мальчики коптили стекла, и через них мы все глядели на небо, на самолеты. Самолеты были большие четырехмоторные с резким гулом».

А вот еще одно воспоминание:

«Во время бомбежек сидели в “щелях”. Научились по звуку различать наши самолеты и немецкие. А еще придумали такую затею-игру. Когда начинался налет и слышался гул тяжело груженных бомбами немецких самолетов, мы кричали протяжно:

– Везе-ем, везе-е-ем.

Дальше коротко:

– Подарки!

На отрывистых звуках наших зениток часто:

– Кому-кому-кому?

При вое падающих на нас бомб опять с протягом:

– Ва-а-ам! Ва-а-а-м!

Это помогало переживать налеты».

Невообразимо страшным было это время.

* * *

А после войны заурядным явлением коммунальных дворов стали пленные немцы. Они выполняли всякую тяжелую, неквалифицированную работу и, вопреки строгим запретам, иной раз вступали в контакт с окружающим миром в лице обитателей коммунальных квартир. В первую очередь, естественно, детей.

Алексей Козлов писал: «Пленные стали появляться уже во дворах в качестве рабочей силы на различных строительных и ремонтных работах. Когда в нашем дворе проводили какие-то подземные трубы, то траншеи для них копали немцы. Это была команда из двух-трех пленных под охраной одного автоматчика. Мы подходили к краю глубокой ямы и смотрели, как в зоопарке, на тех, кого раньше показывали только в кино, в исполнении наших актеров. И вот однажды, когда я разглядывал раздетого по пояс немца, орудовавшего лопатой в траншее, он вдруг обратился ко мне и жестами показал, что хочет есть и предлагает обменять на еду колечко, которое он вынул из кармана и показал мне. Мне было тогда лет десять, но романтические замашки уже проявлялись вовсю, и перспектива хвастануть перед ребятами двора кольцом на руке представлялась заманчивой. Кольцо, явно сделанное из медной трубы и отполированное до золотого блеска, имело еще и красный камешек, он же обработанный кусочек пластмассы. Мне страшно захотелось ходить с таким кольцом на пальце, вызывая восторг и зависть как девочек, так и мальчишек. Я срочно побежал домой. Родители были на работе, дома была только бабушка, которая мне ни в чем не отказывала. Но тут и отказывать было не в чем, потому что я ни слова ей не сказал про немца и кольцо, а просто заявил, что хочу есть, и попросил какой-нибудь бутерброд. Получив его, я спустился во двор и выменял на кольцо. В глубине души я сознавал, что ношение кольца в моем возрасте вещь преждевременная, а уж с точки зрения моих родителей – и подавно. Поэтому я решил кольцо им не показывать, а носить его только во дворе. Но произошло неожиданное. После того как я примерил кольцо на один из пальцев,