Как блудный муж по грибы ходил - Юрий Поляков

– Жена.

– Тем более! Кстати, Олег Трудович, вы где живете?

– Рядом.

– Ну, если рядом – подвезем. А то ведь даже на бензин не хватает. Вроде сами нефть добываем, а на «Скорую помощь» бензина не хватает. Страна дураков…

Околоподъездным старушкам хватило потом разговоров на месяц. Еще бы! К дому подкатила машина с красным крестом, и оттуда доктор с косичкой и Анатолич извлекли бледного и беспомощного Башмакова.

– Такой еще молодой! – В старушечьих глазах светилось торжество сострадания.

Честно говоря, если не считать легкого головокружения, Олег Трудович чувствовал себя уже вполне прилично. Но в случившуюся с ним неприятность оказалось вовлечено столько взрослых серьезных людей, что вдруг взять и объявить о своем внезапном и полном выздоровлении было неловко.

– Доведете? – спросил врач у Анатолича.

– Тут немного осталось.

– Ну, тогда ладно… – И доктор намекающе замялся и начал повторять то, что уже говорил в машине: – Итак, постельный режим, никаких волнений, успокаивающие препараты… И обязательно исключить причины! А причины, Олег Трудович, в излишествах. В из-ли-шест-вах! Животик-то у вас – ого! Надо убирать…

– Дай ему, – шепнул Башмаков Анатоличу.

– Понял… – Напарник вынул из нагрудного кармана довольно серьезную бумажку и под видом рукопожатия вложил в ладонь доктору.

Но тот, совершенно не стесняясь, развернул, расправил купюру и даже помахал ею, показывая шоферу, который, надо заметить, с явным неудовольствием вез их к дому.

– Прощайте, Олег Трудович, берегите себя!

– Прощайте.

Анатолич, словно раненого бойца, повлек друга в предусмотрительно распахнутую старушками дверь.

– Смотри, как рыбки заметались, – заметил он, укладывая Башмакова на диван. – Чувствует, мелочь холоднокровная, что хозяину плохо! Рыбки умнее собак – я всегда говорил!

Олег Трудович лежал на диване и наблюдал в овальном, наклоненном зеркале свое страдающее лицо. Через полчаса примчалась вызванная Анатоличем прямо с урока Катя.

– Ну ты что, Тапочкин? – Она погладила мужа по руке.

– Все будет хорошо! – Он улыбнулся, словно умирающий философ.

– Да? А почему у тебя такая рука холодная?

– Не знаю…

– Хочешь чего-нибудь вкусненького?

– Ага.

– Чего?

– Соленых сушек.

– Я их сто лет уже не видела!

– Я тоже…

Катя отварила курицу, кормила Башмакова с ложечки бульоном и смотрела на него глазами, полными сострадания и преданности. Это напомнило ему детские болезни, когда строгая обычно Людмила Константиновна смягчалась и проверяла у сына температуру, слегка касаясь губами его лба, почти целуя. А Труд Валентинович, придя с работы и получив взбучку за нарушение пивной конвенции, садился на краешек постели и придавливал больному лоб шершавой, пахнущей типографской краской ладонью.

– Тридцать восемь и шесть, – похмурившись в раздумье, заявлял он.

– Сорок, – усмехалась Людмила Константиновна, имея в виду крепость употребленного мужем напитка.

– Пиво в сорок градусов не бывает.

– А бычка на этом пиве случайно не было? – продолжала иронизировать Людмила Константиновна, в принципе отвергая смехотворную пивную версию вопиющей супружеской нетрезвости.

– Люд, ты сильно не права!

Катя, покормив больного, начала с кухни названивать родителям учеников, имевшим отношение к медицине, и подробно рассказывать им про то, что произошло с мужем. Олег лежал в комнате и слышал, как раз от раза рассказ становится красочнее и подробнее, словно все это случилось не с ним, а с самой Катей. Потом жена надолго замолкала и выслушивала советы, поступавшие с другого конца провода. Рекомендации, видимо, принципиально отличались одна от другой, потому что после каждого разговора Катя заходила в комнату в различном настроении.

В приподнято-бодром:

– Ничего, Тунеядыч, страшного. Денек полежишь. Со всеми бывает…

Или в подавленно-сочувственном:

– Тапочкин, у тебя жмет или колет? Загрудинных болей нет? Может, тебя все-таки в больницу положить?

Но, вероятно, утешающие советы все-таки преобладали, потому что, когда Дашка пришла с работы, Катя окончательно повеселела, и они вместе с дочерью даже немного поиронизировали над Башмаковым, застав его тайком изучающим «Популярную медицинскую энциклопедию», раздел «Болезни сердца».

– Так ты у себя и родильную горячку найдешь! – снисходительно улыбнулась дочь.

А потом он подслушал тот разговор между Катей и Дашкой:

– …А он?

– А он, мне кажется, с самого начала будто на подножке едет…

Ночью Башмаков не мог заснуть, проклиная себя, что закрылся подушкой и не дослушал разговор до конца, ведь совершенно очевидно, Дашка дальше спросила:

– Почему же ты с ним живешь?

А вот что ответила Катя? Что?

Едва он начинал задремывать, как сердце тоже точно задремывало вместе с ним и пропускало положенный удар. Олег Трудович вскидывался в ужасе и холодно потел. Тогда Башмаков решил не спать. Сначала он смотрел на Катю, которая лежала, вытянувшись на спине. Лицо ее даже во сне было сурово-сосредоточенное, а верхняя губа подрагивала от еле слышного похрапывания, словно плохо закрытый капот машины при включенном двигателе. Башмаков неожиданно представил себе, как Катя лежит мертвая в гробу, а он стоит над ней и не решается поцеловать в губы.

«Да иди ты к черту!» – рявкнул он на себя и помотал головой, отгоняя омерзительные мысли.

Но вместо этого вдруг представил в гробу самого себя – жалкого, распоротого от подбородка до паха, наскоро, через край, зашитого и замороженного, как венгерский цыпленок. Но только засунутого не в целлофан с изображением бодрого лакомого петушка, а в черный похоронный костюм. А на шее почему-то – «изменный» галстук от Диора.

«Да ну тебя к чертовой матери!» – беззвучно крикнул сам себе Башмаков, вскочил с кровати и пошел к освещенному аквариуму. Рыбы полуспали. К стеклу медленно подплыли две жемчужные гурами, похожие на два оживших и соскользнувших с чьего-то лица светло-голубых глаза. Башмаков щелкнул пальцем по стеклу – и гурами погасли в черных водорослях. Олег Трудович оглядел дно и увидел двух улиток, обсасывающих белесое тельце очередного сдохшего петушка.

И вдруг Башмаков понял, что в его жизни произошло очень важное событие. Он вступил в совершенно новые отношения со смертью. Раньше, до приступа, неизбежная смерть воспринималась им как грядущий общемировой катаклизм, в результате которого исчезнет не только сам Башмаков, но и весь, весь мир, включая Дашку, Катю, мать, отца и даже неживых уже людей – Петра Никифоровича, Джедая, бабушку Лизу… Теперь же, после приступа, появилось совершенно новое ощущение – он почувствовал себя заводной игрушкой, наподобие железного мышонка с ключиком в спине – такой был когда-то у Дашки. Если мышонка заводила она, игрушка добегала только до середины комнаты. А если заводил Башмаков, до упора, – механический грызун долетал до противоположной стены, а потом, упершись острым носиком в плинтус, еще некоторое время дребезжал, буксуя невидимыми резиновыми колесиками по паркету. Но завод заканчивался – и мышонок затихал.