Как блудный муж по грибы ходил - Юрий Поляков

– Башмаков! – выкрикнула медсестра. – Заходите к доктору!

Домой он возвращался самым долгим путем, вдоль оврагов, мимо церкви. Когда они с Катей получили квартиру, никаких культовых сооружений в округе не наблюдалось. Только возле автобусного круга, за кладбищем, подзадержалось старинное, из красного в чернядь кирпича здание с полукруглой стеной. В здании располагались столярные мастерские. Когда началась Перестройка, возле мастерских несколько раз собирались на митинги старушки в платочках. Рыжеволосый парень, из тех, что в революцию разбивали рублевские иконы о головы новомучеников, кричал, надрываясь, в мегафон:

– До семнадцатого года здесь была сельская церковь Зачатия Праведной Анны в Завьялове! А в селе Завьялове жили триста человек. Теперь в нашем микрорайоне двадцать тысяч – и ни одного храма! Позор подлому богоборческому режиму! Долой шестую статью конституции!

– Позор! – кричали старушки. – Долой!

Как раз в ту пору, когда окончательно развалился «Альдебаран» и Башмаков остался без работы, храм вдруг стали стремительно восстанавливать. Надстроили порушенную колокольню, воротили золотой купол с кружевным крестом, выбелили кирпичные узоры. И однажды поутру Олег Трудович пробудился от тугого колокольного звона, волнами прокатывавшегося сквозь бетонные коробки спального района.

– Открыли церковь-то, – зевнула Катя. – Окреститься, что ли?

– Тогда грешить нельзя будет, – предупредил Башмаков, притягивая к себе жену.

– То-то я смотрю, такой ты безгрешный!

Но крестилась Катя позже, после Вадима Семеновича. Зато, когда в лицее на деньги Мишки Коровина устроили компьютерный класс, Вожжа вызвала из храма батюшку и тот благословительно брызнул кропилом на новенькие «Макинтоши»…

«А если поверить в Бога и начать бегать по утрам? – подумал Башмаков и стал подниматься по ступенькам церкви Зачатия Праведной Анны. – Заодно, кстати, спрошу у батюшки, почему Игнатий значит «не родившийся»? Какая тут толковательная хитрость?..»

Он уже было собрался зайти – конечно, не помолиться (Башмаков этого не умел), а просто так: постоять и попросить у Бога здоровья. Но тут из резко затормозившей «Хонды» выгрузился мордатый, крепкозатылистый парень в куртке «пилот» и трижды с поклонами перекрестился на храм. Крестился он широко, величественно, художественно, и каждое новое крестное знамение было шире, величественнее и художественнее предыдущего, словно он участвовал в заочном конкурсе на самое величавое крестное знамение…

Ночью Башмаков снова не мог уснуть. Он посидел перед аквариумом, послонялся по квартире и тихо, чтобы не разбудить Катю, разыскал на полке дареную Библию. Пошел на кухню, заварил чай и стал читать Евангелие от Матфея. Дойдя до слов: «…Если свет, который в тебе, – это тьма, то какова же в тебе сама тьма!» – Олег Трудович закрыл книгу и стал думать.

О тьме.

Потом, улегшись рядом с женой, он вдруг почувствовал в себе эту тьму – бескрайнюю, теплую, тихо покачивающуюся, словно ночное море. Рядом сонно существовала иная, Катина тьма, никак и никогда по-настоящему не сливавшаяся с его, башмаковской, тьмой. В соседней комнате спала Дашка – еще одна, ими рожденная, тьма… А на другом конце Москвы ссорились по пустякам мать и отец – две замучившие друг друга тьмы. И наконец, в заснеженном дачном поселке тосковала по родной, безвременно ушедшей, зарытой в землю тьме вдовая Зинаида Ивановна…

«Если тьма, которая в тебе, – это свет, то каков же в тебе сам свет?» – размышлял, засыпая, Олег Трудович.

Со следующего дня он начал бегать.

Нашел старый спортивный костюм, кроссовки, шерстяные носки, лыжную шапочку, поставил будильник на шесть и с трудом проснулся. Наверное, со времен армейской службы Башмаков не вставал так рано. На улице было еще темно. Воздух пах снегом, а не бензином. Пробегая мимо храма, Башмаков на минуту задержался и, пользуясь отсутствием свидетелей, несколько раз по возможности величественно перекрестился. Получилось неплохо. По пути Олег Трудович встретил еще нескольких бегунов, они все друг друга, видимо, знали, поэтому взглядывали на новичка с одобрительным интересом. А один старичок даже бросил вдогонку:

– В первую неделю не перенапрягайтесь, молодой человек!

Башмаков бежал и удивлялся: когда собственная смерть представлялась ему гибелью Вселенной, он спокойненько травил и разрушал себя милыми земными излишествами, не помышляя даже об оздоровительном беге, а теперь, чтобы продлить в себе этот жалкий мышиный завод, готов бегать трусцой, сидеть на диете и беречься изо всех сил… Странно.

Вернувшись домой, пока все еще спали, Башмаков принял контрастный душ, почувствовал себя прекрасно и даже забрался в постель к теплой Кате.

– Тапочкин, тебе пока нельзя, – предупредила она, сонно отбиваясь.

– Льзя!

На следующее утро страшно болели мышцы и ломило все тело, но Башмаков, сам поражаясь своему силоволию, влез в спортивный костюм и, кряхтя, зашнуровал кеды. Это был, конечно, не бег, а некое оздоровительное ковыляние. Через два дня стало немного легче. Встречные бегуны, убедившись, что он не смалодушничал после первых трудностей, признали его за своего и приветливо кивали. Но именно эти пробежки стоили Башмакову работы. Может, сам Шедеман Хосруевич, возвращаясь поутру из ночного клуба, увидел своего больного сторожа бегущим по улице, а может, кто-то наябедничал, но Анатолич передал возмущенные слова хозяина в точности:

– Я думал, он умирает, а он бегает как ишак…

– Не расстраивайся, – приказала Катя. – И даже хорошо! Тоже мне работка – машины чучмекам сторожить! Я пока лучше еще одного ученика возьму…

Башмаков и без Катиных утешительств совершенно спокойно воспринял известие об увольнении. Ему было не до этого – Олег Трудович увлекся собой. Он купил в киоске брошюрку с поэтичным названием «Здоровье – это спорт и диета!», внимательно прочитал, даже законспектировал – и заголодал по всем правилам, с физическими нагрузками и очистительными клизмами. Потом сел на раздельное питание. Благодаря помещенной в конце книжки таблице он мог теперь на глазок определить калорийность любого блюда или продукта.

– Шестьсот килокалорий, – задумчиво говорил он Дашке, уплетавшей трехслойный гамбургер.

– Ужас! – соглашалась дочь.

– Тысяча! – сообщал он Кате, запивавшей пивом свиную отбивную с жареной картошечкой.

– Отстань, Тунеядыч! Дай спокойно поесть!

Башмаков каждое утро после пробежки и контрастного душа протирал запотевшее зеркало и смотрел на свое убывающее день ото дня, стройнеющее и молодеющее тело. Он втягивал живот, напрягал мышцы, радуясь тому, что их прежде невидимая, поджировая жизнь теперь выходит наружу. А когда забрезжили много лет назад утраченные квадратики брюшного пресса, он вызвал в ванную Катю и гордо спросил:

– Ты ничего не замечаешь?

– А что я должна заметить? – уточнила жена, на всякий случай проверив взглядом мужнину комплектность.