Как блудный муж по грибы ходил - Юрий Поляков

Так и человек. Твой завод кончается – и ты затихаешь. Однажды вдруг закончился завод у целого инвалидного фронтового поколения – и на помойках во дворах появились ставшие ненужными протезы. А маленькому Башмакову даже досталась Витенькина тележка. Олег привязал к ней, как к санкам, бельевую веревку и катал дворовых друзей, для убедительности пристегнув их брезентовыми ремнями. Сначала катал по одному, потом, из озорства, по двое, по трое – пока не отвалились колеса…

Именно в ту ночь, после приступа, сидя у аквариума, Башмаков ощутил в себе присутствие этой неотвратимо слабеющей пружины, этого неизбежно иссякающего завода. Ощутил себя механической, неведомо кем заведенной мышью. Можно, конечно, утешаться тем, что потом, после переплавки, ты станешь частью какого-нибудь серьезного агрегата – вроде игрушечной железной дороги или детского велосипеда. Но что до того мышонку, мертво уткнувшемуся острым носиком в плинтус?

С такими мыслями Башмаков вернулся от аквариума в постель, к Кате, пошарил рукой по ее теплым спящим достоинствам и тоже уснул. Ему приснился давно уже сломанный пивной ларек на Солянке. И вот Олег Трудович – сегодняшний, взрослый, пузатенький, стоит, по-детски держась за отцовскую руку, и плачет от обиды. Вдруг кто-то больно толкает его в бок. Олег оборачивается и видит Витеньку на тележке. Инвалид, как и прежде, одного с ним роста, но поскольку Башмаков теперь взрослый, Витенька тоже разросся, расширился, разгромоздился, а колеса у тележки стали величиной с мотороллерные. Витенька улыбается железными зубами, радостно зияет голубыми глазами и молча протягивает Башмакову деньги. Но Олег Трудович отнекивался: мол, детям пиво не отпускают, в лучшем случае – соленые сушки. Бурое лицо инвалида от гнева становится почти черным, он скрежещет железными зубами, глаза наливаются грозовой фиолетовостью, и Витенька, оттолкнувшись могучими ручищами, с размаху врезается в ларек. Колеса со страшным визгом, словно в тележке спрятан мощный мотор, буксуют, из-под них летит в порошок истолченный асфальт – и ларек начинает угрожающе крениться. Олег испуганно смотрит на отца и обнаруживает, что держит не живую отцовскую руку со знакомой наколкой «Труд», а мертвую кисть с плотно сомкнутыми деревянными пальцами. Но и это еще не все – очередь превратилась в вереницу ножных протезов. За пивом выстроились грубые конические обрубки с черными резиновыми насадками на концах, настоящие доколенные протезы, обутые в почти новые начищенные ботинки, и даже полноценные, из желтой кожи и хромированных пластинок искусственные ноги с запорными рычажками в суставных сочленениях…

– Папа! – закричал Башмаков, в ужасе отшвыривая деревянную кисть.

Он заметался вокруг ларька в поисках отца. Но отца не было. Были только протезы, переминающиеся в предвкушении скорого пива, да еще Витенька, мертво упершийся лбом в дощатую стену накренившейся палатки. Неподвижные колеса до половины, почти до самых ступиц, въелись в асфальт…

– Папа! – снова, теперь уже жалобно, позвал Олег и вдруг увидел на мертвой Витенькиной руке отцовскую синюю пороховую наколку: «ТРУД».

Эскейпер передернул плечами и пощупал пульс. Этот страшный сон потом долго мучил его и стал одним из самых тяжелых воспоминаний, изгнанных в забвенные потемки памяти. Почему в снах отец и Витенька сливались в одного страшного человека? Почему? Башмаков не знал…

В ту ночь он вскочил со страшным криком, переполошив Катю и Дашку.

– Что с тобой? – вскинулась жена.

– Я… Ничего… Мне приснилось, что отец умер…

– А-а, – зевнула Катя. – Я думала, тебе приснилось, как он женится. Успокойся, Тапочкин, когда снится, что кто-то умер, это, кажется, как раз наоборот – к здоровью. Надо будет у мамы спросить…

– Спроси.

Дашка принесла отцу таблетку радедорма и дала запить водой, приправленной валерьяновыми каплями. Но он еще долго лежал, не смыкая глаз, прислушиваясь к своему ненадежному, ускользающему из груди сердцу. Потом встал, пошел на кухню попить чаю и заинтересовался книжкой, оставленной Катей на столе. Это был какой-то очень знаменитый писатель по фамилии Сойкин, лауреат Букеровской премии. С фотографии смотрел высокомерный бородатый юноша лет сорока пяти. Олег осилил только один рассказ, очень странный.

Школьник влюблен в свою учительницу и подглядывает за ней в туалете. Она обнаруживает злоумышленника, хватает и тащит в кабинет директора. Тот читает мальчику длинную благородную нотацию, объясняя, какой глубочайший смысл вкладывали греки в слово «эрос» и что женское тело объект поклонения, а отнюдь не подглядывания. Затем он заставляет провинившегося ребенка раздеться и вместе с учительницей разнузданно его растлевает, кукарекая и крича:

– Я – Песталоцци!

Заснул Башмаков только на рассвете, когда за окном распустилась белесая плесень дождливого утра.

– Тебе нравится Сойкин? – спросил он вечером Катю.

– При чем тут – нравится? Его теперь в программу включили…

Через день Олег Трудович отправился в поликлинику за бюллетенем, хотя Анатолич и передал слова Шедемана Хосруевича, что никакие «бюллетени-мюллетени» его не интересуют и на поправку он дает Башмакову неделю.

– Да пошел он! – разозлился Башмаков.

В поликлинике Олег Трудович долго дожидался своей очереди среди стариков и старушек, притащившихся, насколько он понял, не за медицинским приглядом и советом, а за рецептами на бесплатные лекарства. Пенсионеры показались ему заводными мышками, уткнувшимися в плинтус и вздрагивающими от последних судорог кончающегося завода. Но сами старички словно этого и не чувствовали, громко болтали обо всем – о ценах в магазинах, о коммерческих успехах детей и внуков, о политике. А один щуплый ветеран с многослойными орденскими планками на пиджаке вожделенно провожал красными слезящимися глазками каждую спешащую по коридору белохалатницу. Потом он доверительно наклонился к Башмакову и прошамкал:

– Была у меня на фронте одна медсестричка. Огонь!

Олег Трудович кивнул, и воодушевленный старичок стал рассказывать ему о своей самой незабываемой фронтовой любви, случившейся как раз весной 44-го. Но начал он почему-то с того, как Молотов объявил по радио о нападении Гитлера на СССР. Далее последовал подробный рассказ о том, что Сталин посадил жену Молотова за вредительство в парфюмерной промышленности и попытку продать Крым Израилю.

– А я так считаю, что уж лучше Израилю, чем хохлам! – сообщил старичок.

Затем, обнаружив отклонение от первоначальной темы, он вернулся к началу войны и долго вспоминал, как в первую же казарменную ночь новую шинель ему подменили на старенькую, уцелевшую, видно, еще с финской кампании…

В этот момент старичка вызвали к врачу.

Чтобы скрасить ожидание, Олег Трудович принялся размышлять о том, что врач не только чувствует, как слабеет внутри него пружина, но даже знает, как именно это происходит, и, более того, мысленным взором видит свое умирание, свой иссякающий организм, точно часовую механику сквозь стеклянные стенки будильника (Олег Трудович чуть было не купил себе такой будильник в Польше). И как же они живут с этим-то знанием? Как?