Третий звонок - Михаил Козаков

Что ж, после этого воспоминая все о тех же наивных 60-х через тихие и мерзкие 70-е в переломные 80-е, в самую их серёдку – в эпоху Горбачева, Чернобыля, в начало смены вех и всяческих понятий, к «Гамлету» Панфилова в Ленкоме, где я уже Полоний, шут, по выражению Гамлета, кого репетирует, а затем сыграет ведущий актер театра и кино поколения на 10 лет младше моего, уже стареющего и редеющего не по дням, а по часам. Нет в живых многих Гамлетов прошлого, другие сильно постарели и годятся лишь на Полониев и могильщиков в этой трагедии. Да ведь и Инна Михайловна Чурикова уже не Офелия, а королева Гертруда в спектакле своего мужа Г. А. Панфилова. И Александр Збруев, моложавый король Клавдий, выглядящий ровесником своего племянника Гамлета. А юная Офелия в этом спектакле – дебют молоденькой Александры Захаровой, дочери худрука театра Марка Анатольевича, пригласившего меня, пятидесятилетнего актера, на роль Полония в спектакль Панфилова в силу производственной необходимости.

Ни Всеволод Ларионов, уже сыгравший, как помнится, эту не полюбившуюся ему роль у Тарковского, ни Евгений Леонов – протагонист театра Захарова, играть Полония не захотели. А между тем Полоний – роль интересная, дающая возможность разнообразных толкований и трактовок. Однако роль нельзя трактовать, минуя главное, – режиссерскую идею и понимание этой многотрудной трагедии классика.

«Гамлет» в Ленкоме был режиссерским дебютом в театре прославленного кинорежиссера Г. А. Панфилова, не слишком искушенного в театральном деле и, скажем прямо, не обремененного знанием истории постановок «Гамлета» до него. Но в конце концов, театроведческое знание – не панацея успешного толкования и реализации собственного замысла. Тем более, что Глеб Анатольевич, справедливо утверждавший на репетициях, что сегодня ему представляется малоубедительным в серьезном спектакле существование отца Гамлета в качестве Призрака! «Призраков, как известно нам, людям XX века, не бывает», – заметил режиссер. С этим было трудно не согласиться. Но как быть, если именно потусторонний персонаж сообщает своему сыну то, без чего нет ни пьесы, ни проблемы: гуманитарий, философ, как мы бы сегодня сказали, интеллигент до кончиков ногтей должен выполнить волю именно потусторонней силы, пролить кровь и в каком-то смысле стать мстителем и палачом. А иначе к чему этот весь сыр-бор с его дуализмом и меланхолией принца?

– Так как же быть, Глеб Анатольевич?

– А все очень просто и вдвойне интересно, так как вполне современно, ужасающе современно. Гамлет, безусловно, умный политик, другим он и быть не мог, вырастая при дворе и дворцовых интригах. Он выдумал явление призрака, он просто нанял первого актера той самой бродячей труппы, что по его же, Гамлета, просьбе разыгрывает перед королем Клавдием совершённое королем злодеяние с последующим инцестом – женитьбой на вдове отравленного брата. И как начало тактической и политической затеи лишенного законного престолонаследника – приглашение за деньги актера, долженствующего сообщить Гамлету о свершенном злодеянии и потребовать мести!

– Но позвольте, значит, для Гамлета это не новость? Получается, что он все знал и без, простите за эту старомодную глупость, Призрака, Тени?

– Выходит, что знал, – ответил Глеб Анатольевич.

– Еще раз простите за бестактность, но тогда как же быть с сомнениями принца: «Быть может, дух, представший мне, был дьявол. Дьявол властен облачился в милый образ. И так как я расслаблен и печален, меня он в гибель вводит…» С этим-то как быть, Глеб Анатольевич?

– А это мы вымараем. У Шекспира всегда и все что-то марают. Пьеса-то ведь безразмерная.

– Пьеса и в самом деле требует вымарок. Но весь вопрос в том, что марать… Сомнения и рефлексию? Тогда зачем ее ставить? Гамлет же не Ричард, не Макбет, в конце концов. Мы его за другое ценим и любим…

– Все это уже было и не несет ничего свежего и современного, – утверждал Г.А.

– Гамлет и в спальню матери один не придет. Он, если хотите, организует своего рода политическую оппозицию и знает, чем она чревата. Он даже своей матери не доверяет. И правильно делает. Оттого приходит к ней с вооруженной охраной…

– Предположим, что это так, хотя, конечно же, это совсем не так, но ради Христа, объясните мне, хотя я всего лишь Полоний и, в конце концов, не во мне дело, что дает этот фальшивый ход с нанятым Призраком дальнейшему течению пьесы? Ведь ни Горацио, ни Марцелл и сами-то ни черта не понимают, что стряслось с Гамлетом, да и он им не открывает своей тайны, узнанной от Призрака. Тогда в чем смысл этих ни к чему не ведущих ухищрений, с наймом актера на роль Призрака, извините за слово «Призрак»?

Нет, мы положительно не понимали друг друга с уважаемым Глебом Анатольевичем.

Когда я задавал эти же вопросы Янковскому, он отвечал мне:

– Миша, в тебе говорит прошлое, романтическое толкование пьесы, где ты играл когда-то. Сейчас другое время, другая эстетика, постарайся это понять. Панфилов не мальчик, и мне его концепция интересна.

– Олег, дорогой, неужели тебе интересен Гамлет без философских рефлексий, его сомнений, его борьбы с самим собой?

– Миша, ты слишком однолинеен. Вопрос пропорций и соотношений. Пойми!

Короче, я заткнулся. Я только иногда что-то записывал в дневник, не доверяя памяти и не веря услышанному.

Так, монолог «Быть или не быть» стал прологом к спектаклю, а не возникал как результат раздумий в середине представления. Гамлет, стоя у журчащего живого фонтанчика в самом начале спектакля, вскрывал себе вены, вода в чаше фонтана окрашивалась в красную краску, и произносил сакраментальный монолог. Фонтан журчал, писал водой, вызывая у сидящих в зале невольный рефлекс и желание пройтись в фойе в поисках туалета.

«Мне кажется, более того, я убежден, что монолог «Быть или не быть» и был у Шекспира в начале пьесы, правда, по неизвестным нам причинам потом оказался в третьем акте». Это не моя выдумка, так мной записано со слов Панфилова в моем тогдашнем репетиционном дневнике. Он пестрит такими афористическими находками. Я кипел. И тогда в поисках выхода желчи и досады написал там же в дневнике нечто вроде интермедии.