Третий звонок - Михаил Козаков

Большинство критиков признало Отелло колоссальным достижением Оливье, поражающим виртуозностью. Критик Герберт Крецмер: «Сэру Лоренсу удалось с помощью бог знает какого колдовства ухватить самую суть того, что должен чувствовать человек, родившийся с черной кожей. Его исполнение проникнуто изяществом, ужасом и высокомерием. Еще многие годы мне предстоит разгадывать его секрет».

Франко Дзеффирелли назвал его «антологией всех открытий в актерском искусстве за последние три десятилетия». Ален Брайен («Сэнди Телеграф») писал о «плохой игре, на которую способен только великий актер». Брайен был вовсе не одинок. Одни восхваляли его до небес, другие считали карикатурой. Сибил Торондайк: «О, этот Отелло! Невыносимо совершенно гадкий негр!» Другой рецензент: «Отелло Оливье, казалось, вобрал в себя все те свойства, чем всегда выделялся среди актеров, обходившихся лишь некоторыми из них: магическую мужскую силу, изобретательные технические находки, обаяние, эмоциональный накал, редкий дар перевоплощения, пафос, черты комизма, широкий диапазон голоса, ярость, уважение к традиции в сочетании с готовностью экспериментировать, проницательный ум, пыл, умение показать в персонаже человеческое, умение вызвать у зрителя страх, заставить смеяться и доводить до слез, т. е. все то, что заставляет благодарную публику назвать исполнение великим».

Нетрудно понять, почему этот Отелло вызывает такие полярные отклики. Говоря о роли, Оливье подчеркивал всю важность расового различия: «Им пронизана вся пьеса. Оно в высшей степени сексуально. Я уверен, что Шекспир добивался шокового эффекта».

Это лишь то немногое, что я включил в мой рассказ из объемной, блестяще написанной и, я бы добавил, основополагающей, как «Моя жизнь в искусстве» Станиславского, книги Джона Коттрелла о великом актере, споры о котором продолжаются по сей день. Кто он, Лоренс? Мнения самые что ни на есть противоположные: комик, трагик, характерный актер, лишенный трагического темперамента, технарь, гений, которому все подвластно. Такое уж наше дело. О нем волен судить каждый, кому не лень. И только одно несомненно: интерес и любовь зрителя. А все остальное – слова, слова, слова.

Гамлет Качалова, по мнению критики, был сух и рационален. Да что там! Легенду русской сцены Михаила Чехова в роли Гамлета не принял сам К. С. Станиславский, очень высоко ставивший племянника А. П. Чехова и называвший его гениальным актером. Однако сказал: «Вы, Миша, не трагик. Трагику стоит плюнуть на пол, и зритель ахнет, а вы плюнете – не произойдет ничего. Вам не следует браться за трагические роли. Ваш удел иной». Отдадим должное К. Станиславскому, он и себя не считал трагическим артистом, однако играл Отелло в молодости.

Однако тянет играть Гамлета, Отелло, Шейлока и, конечно же, конечно, вторую вершину среди трагических и философских ролей, написанных гением, – Короля Лира. Тянет, особенно тогда, когда ты немолод.

Скофилд сыграл Лира относительно молодым. Спектакль Брука и Скофилд в нем – одно из сильнейших моих театральных впечатлений. Но тот же Скофилд в «Макбете» Питера Холла оставил меня абсолютно равнодушным. Еще в большей степени я скучал и ушел с «Макбета» в толковании литовца Някрошюса после первого действия. А для кого-то Някрошюс – гений. Так и пишут – гений. Хотя его же «Гамлет» произвел на меня сильнейшее впечатление образностью режиссерских пластических и от этого кажущихся смысловыми решений. Игра фактур: огонь, лед, металл над сценой как некий топор, висящий в воздухе, инфернальная угроза, отец Гамлета в кресле-качалке. Встал, ушел, держась за отравленное ухо, а кресло вдруг полыхнуло пламенем и сгорело дотла. Ведь призрак-то из чистилища, где он обречен огню, пока не сгорят в адском пламени его земные грехи. Сны о Гамлете – таким мне показался этот очень талантливый, очень литовский, какой-то даже крестьянско-хуторской спектакль прославленного режиссера.

Другой прославленный (и не зря!) – Стуруа, ставя «Гамлета» с К. Райкиным в главной роли, придумал нюхать носки в монологе «Быть или не быть». Собственно, почему бы и нет. Разве не приходят иногда интересные мысли в уборной на толчке? Каждый из нас волен в решениях. Как сказано у А. П. Чехова в комедии «Чайка»? «Каждый пишет так, как он может и хочет». И играет. И ставит. Андрей Алексеевич Попов нашел формулу и часто ее использовал, увидев что-нибудь: «Можно и так». Умно. Не придерешься. Толерантно и ни к чему не обязывает.

А вот у меня так не получается. Наверное, я – человек страстный и пристрастный. Оттого и мучаюсь в поисках не существующей в театре истины. Оттого и бумагу мараю. Но на этом оставим воспоминания и лирические отступления.

Опыт освоения шекспировской «Комедии ошибок» в телефильме Вадима Гаузнера. Здесь дело пойдет, на первый взгляд, много проще – есть лента, снятая на «Ленфильме» в 1978 году. Я там играю двух близнецов Антифолов. Каждый из них не предполагает, что у него есть единоутробный брат. Не предполагают подобного и слуги Антифолов по имени Громио. На этой нехитрой штуке и путанице держится вся интрига комедии. Когда-то, во времена Шекспира, она, очевидно, вызывала громкий смех. Ведь тогда еще не было кинематографа, который не раз отрабатывал систему героев или героинь-близнецов. Вспомним хотя бы ту же «Весну» Александрова, где героини Любови Орловой были не близнецами, но схожи как двойняшки, обладая противоположными профессиями. Одна – сухарь, ученый, другая – легкомысленная актриса. И лишь когда к обеим пришла любовь, то они слились почти в одно лицо – получилась кинодива Любовь Орлова.

Здесь стоило бы вспомнить едва ли не самую интересную из написанных на эту фабулу историй – «Принц и нищий» мудрого остроумца Марка Твена. А ну-ка, принц, поживи в шкуре бедняка из трущоб. А каково тебе, нищий, примерить одежды королевского наследника, но заодно решать проблемы государственного значения?

Скажем прямо, история Марка Твена много понятнее и ближе нам, теперешним. А вот что делать с «Комедией ошибок»? Про что играть не такую уж смешную и достаточно бессмысленную историю XVI века? С этой непростой задачей столкнулись и режиссер Гаузнер и я – исполнитель двух близнецов Антифолов. Шекспир не первый раз играл коллизией родственного сходства. Достаточно вспомнить Виолу и ее брата-близнеца Себастьяна в замечательной комедии «Двенадцатая ночь». Но там это не является главным. Там комедия ярчайших характеров. Один Мальволио чего стоит! А сэр Тоби, а Эгьюйчик, а страсти прихотливой Оливии и герцога Орсино. Там, наконец, шут с его парадоксами и мудрыми песнями.

Ничего подобного нет в «Комедии ошибок». Что-то предстояло сочинить, придумать самим. Я на сей раз безоглядно доверился фантазии писателя и сценариста Фридриха Горенштейна, режиссера Гаузнера и неуемности оператора Анатолия Иванова в решении стиля, а стало быть, и некоего смысла их сочинения.

Наши семидесятые годы предполагали некий абсурд существования. Мы удивлялись еще тому, чему было пора перестать удивляться. Белое выдавалось за черное. Здоровых объявляли сумасшедшими, сумасшедшие маразматики правили страной, вешали друг другу бляхи до пупа и взасос целовали друг друга на разного рода торжествах. Издавали книги, которые писались другими авторами, автор их читал последним. «Когдая впервые прочитал мою книгу “Малая Земля”, я был очень обрадован, что она написана и вышла большим тиражом», – это высказывание автора звучало анекдотом. Все хихикали, но никого это не удивляло и тем паче не возмущало. «Мы рождены, чтоб Кафку сделать былью» – такая была присказка.