Гостья - Симона де Бовуар

– А я совершила большую прогулку с Лабрусом, – сказала Франсуаза. – Это была роскошная ночь на берегах Сены. – Она умолкла. Ксавьер даже не изображала интереса, с усталым видом она смотрела вдаль.

– Надо идти, если мы хотим попасть в кино, – сказала Франсуаза.

– Да, – ответила Ксавьер.

Она встала и взяла Франсуазу за руку. Это был машинальный жест, казалось, рядом с собой она не ощущает никакого присутствия. Франсуаза приноровилась к ее шагу. В эту самую минуту в тяжкой жаре своего кабинета Пьер работал. Она тоже могла бы спокойно закрыться у себя в комнате и писать; прежде она ни за что не преминула бы с жадностью наброситься на эти долгие пустые часы. Театр закрыт, у нее свободное время, а она только и делает, что тратит его впустую. Дело было даже не в том, что она чувствовала себя на каникулах – просто она полностью утратила смысл былого строгого распорядка.

– Вы по-прежнему хотите пойти в кино? – спросила она Ксавьер.

– Я не знаю, – ответила та. – Думаю, я предпочла бы прогуляться.

Франсуаза испугалась этой пустыни вялой скуки, простершейся вдруг у нее под ногами; придется, стало быть, без всякой помощи пересечь это огромное пространство времени! У Ксавьер не было настроения разговаривать, однако ее присутствие не позволяло наслаждаться истинным молчанием, когда можно беседовать с самой собой.

– Хорошо, давайте погуляем, – согласилась Франсуаза.

Шоссе пахло гудроном, прилипавшим к ногам; эта первая бурная жара застала всех врасплох. Франсуаза ощущала, что превратилась в пресную, вялую массу.

– Вы и сегодня чувствуете себя усталой? – ласково спросила она.

– Я все время усталая, – отвечала Ксавьер. – Я становлюсь старой женщиной. – Она бросила на Франсуазу сонный взгляд. – Извините меня, я не очень приятный спутник.

– Какая же вы глупенькая! Вы прекрасно знаете, что я всегда рада побыть с вами, – сказала Франсуаза.

Ксавьер не ответила на ее улыбку, она уже замкнулась в себе. Никогда Франсуазе не удастся заставить Ксавьер понять, что она не просит ее демонстрировать прелесть своего тела или привлекательность своего ума, а лишь позволить участвовать в ее жизни. В течение всего месяца она упорно старалась сблизиться с ней, но Ксавьер упрямо оставалась той чужой, чье ускользающее присутствие отбрасывало на Франсуазу угрожающую тень. Бывали моменты, когда Франсуаза погружалась в себя, бывали и другие, когда она целиком вручала себя Ксавьер. Но зачастую она снова с тревогой ощущала ту двойственность, которую открыла ей однажды вечером некая маниакальная улыбка. Единственным способом уничтожить ее скандальную реальность было бы забыться с Ксавьер в общей дружбе; на протяжении долгих недель Франсуаза все более остро ощущала такую необходимость. Но Ксавьер никогда не забывала о себе.

Нескончаемая рыдающая песня пронзила горячую толщу воздуха; на углу пустынной улицы какой-то мужчина, сидевший на складном стуле, держал между коленей пилу; к стенанию инструмента его голос примешивал жалобные слова:

Франсуаза сжала руку Ксавьер; эта тягучая музыка в знойном одиночестве казалась ей подобием ее сердца. Рука Ксавьер оставалась в ее руке, бесчувственная и беспомощная. Даже через прекрасное осязаемое тело нельзя было добраться до Ксавьер. Франсуазе хотелось сесть на край тротуара и больше не двигаться.

– Что, если нам пойти куда-нибудь? – предложила она. – Слишком жарко, чтобы просто шагать. – У нее больше не было сил бесцельно бродить под этим неизменным небом.

– О да! Мне хотелось бы сесть, – сказала Ксавьер. – Но куда пойти?

– Хотите, мы вернемся в мавританское кафе, которое однажды нас очаровало? Это совсем рядом.

– Хорошо, пошли туда, – согласилась Ксавьер.

Они свернули за угол улицы. Шагать к какой-то цели – уже вселяло бодрость.

– Тогда мы в первый раз провели прекрасный долгий день, – сказала Франсуаза. – Помните?

– Это кажется мне таким далеким, – ответила Ксавьер. – Как я тогда была молода!

– И года не прошло, – заметила Франсуаза.

Она тоже постарела с той недавней зимы. В то время она жила, не задавая себе вопросов, мир вокруг нее был обширным и богатым, и он принадлежал ей. Она любила Пьера, и Пьер ее любил, иногда она даже позволяла себе роскошь считать свое счастье однообразным. Франсуаза открыла дверь, узнала шерстяные ковры, медные подносы, разноцветные фонарики; место не изменилось. Танцовщица и музыканты сидели на корточках в глубине, в нише, и беседовали между собой.

– Как здесь стало печально, – сказала Ксавьер.

– Это потому, что еще рано, наверняка потом народу станет больше, – сказала Франсуаза. – Хотите пойти куда-нибудь еще?

– О, нет, останемся здесь.

Они сели на то же место, что и тогда, на шероховатые подушки, и заказали чай с мятой. И снова, расположившись рядом с Ксавьер, Франсуаза вдохнула необычный запах, заинтриговавший ее в «Доме».

– Чем вы мыли сегодня волосы? – спросила она.

Ксавьер коснулась пальцами шелковистой пряди.

– Я не мыла волосы, – с удивлением ответила она.

– Они пахнут аптекой, – сказала Франсуаза.

Ксавьер понимающе улыбнулась, но тут же подавила улыбку.

Лицо ее помрачнело, и она с несколько отреченным видом закурила сигарету.

Франсуаза ласково положила ладонь на ее руку.

– Какая вы хмурая, – сказала она. – Нельзя так распускать себя!

– Что я могу поделать? – отвечала Ксавьер. – Характер у меня невеселый.

– Но вы не делаете никаких усилий. Почему вы не взяли книги, которые я для вас приготовила?

– Я не могу читать, когда я в тоске, – ответила Ксавьер.

– Почему вы не работаете с Жербером? Это будет лучшее средство – поставить хорошую сцену.

Ксавьер пожала плечами.

– С Жербером невозможно работать! Он играет для себя самого, показать он ничего не способен. С таким же успехом можно работать со стеной. – И она добавила резким тоном: – К тому же мне не нравится, что он делает, это мелко.

– Вы несправедливы, – возразила Франсуаза. – Ему не хватает темперамента, но у него есть ум и чувствительность.

– Этого недостаточно, – ответила Ксавьер. Лицо ее исказилось. – Я ненавижу посредственность, – в ярости добавила она.

– Он молод и не слишком владеет ремеслом. Однако я думаю, что он чего-то добьется, – сказала Франсуаза.

Ксавьер покачала головой.

– Если бы, по крайней мере, он был откровенно плохим, оставалась бы еще надежда. Но он такой заурядный. Единственно, на что он способен, – так это правильно воспроизвести то, что показывает ему Лабрус.