Сталин, Иван Грозный и другие - Борис Семенович Илизаров

ресторанах гремят джазы, на сценах театров страдает Анна Каренина, типографии печатают в миллионных экземплярах стихи Пушкина и Маяковского, и десятки миллионов людей голосуют за невысокого, коренастого человека с лицом, тронутым оспинами и желтоватыми глазами, человека с солдатскими усами и рыбачкой-трубкой, именем которого совершались все подвиги и все подлости в этом году»[484].

* * *

Участие Бабеля в фильме не спасло положение, несмотря на то что он попытался преобразить мальчика из советского «святого» в бойкого «мальчиша-кибальчиша» периода коллективизации. В марте 1937 г. фильм был окончательно запрещен приказом по Главному управлению кинематографии, т. е. все тем же Шумяцким. Создается такое впечатление, что Эйзенштейна периодически наказывали не только Сталин, но сама судьба за всеядность и равнодушие к морали своих киногероев. Буквально за несколько месяцев до запрета фильма нашумела история со снятием с репертуара пьесы Д. Бедного «Богатыри». Органами была зафиксирована реакция Эйзенштейна на это событие: «Я не видел спектакль, но чрезвычайно доволен хотя бы тем, что здорово всыпали Демьяну. Так ему и надо, он слишком зазнался. Хорошо также, что попало этому подхалиму Литовскому, который грохнул хвалебную статью. Во всем этом деле меня интересует один вопрос, где же были раньше, когда выпускали на сцену контрреволюционную пьесу?»[485] Пьесу он не видел, но характеризует ее как «контрреволюционную» и радуется несчастьям неприятных ему людей, совесть которых, конечно, была не чиста. Что стало вскоре с О. Литовским, известно, а Д. Бедный выжил и посмертно был незаслуженно канонизирован. Не будь сексотов, мы бы никогда не узнали о подобных мыслях даже лучших людей, но благодарить их за это поостережемся. Фильм же «Бежин луг» так и не был отснят и смонтирован, его запретили и даже объявили «политически несостоятельным», хотя и сценаристы, и режиссёр старались быть на высоте пропагандистской конъюнктуры.

* * *

Конфликт между руководством кинематографии и группой кинодеятелей (коллег и учеников, поддерживавших Эйзенштейна) достиг апогея. Шумяцкий, думая, что он выполняет волю высшего руководства, окончательно перешел на стиль доноса, написав 5 февраля 1937 г. в:

«ЦК ВКП(б)

Тов. Сталину И.В.

Тов. Молотову В.М.

Тов. Андрееву А.А.

1. С. Эйзенштейн вот уже более полутора лет как ставит фильм из колхозной жизни «Бежин луг»… Однако у нас находятся либеральные меценаты, которые буквально смотрят Эйзенштейну в рот и знают только одно – захваливать всякую его даже явную даже ошибочную работу», сообщил, что Эйзенштейн совершил политически недостойный поступок, обратившись за поддержкой к заморской знаменитости, гостившей в Москве, т. е. к писателю Леону Фейхтвангеру, которому показали отдельные куски работы, от чего тот пришел в восторг. Шумяцкий просил товарищей рассмотреть этот вопиющий случай в ЦК[486]. К чести Фейхтвангера надо отметить, что он откликался на любую просьбу о помощи, пока гостил в Москве. Он отлично понимал, что происходит с советским «Лже-Нероном», хотя и написал по его заказу двусмысленную книгу «Москва. 1937 г.». Кляуза Шумяцкого – случай, конечно, особый, значит, своей власти у руководителя кинематографии расправиться с Эйзенштейном не было. Ровно через месяц после просмотра Сталиным сырого материала так и не доснятого фильма Политбюро ЦК ВКП(б) вынесло категорическое постановление:

«1). Запретить эту постановку в виду антихудожественности и явной политической несостоятельности фильма.

2). Указать т. Шумяцкому на недопустимость пуска киностудиями в производство фильмов, как в данном случае, без предварительного утверждения им точного сценария и диалогов…

4). Обязать т. Шумяцкого разъяснить настоящее постановление творческим работникам кино, а на виновников столь длительной затяжки с запрещением этой ошибочной постановки наложить административное взыскание»[487].

Не оставляет ощущение, что вся история с запретом «Бежиного луга» была спланирована специально для того, чтобы поставить под еще более жесткий контроль советский кинематограф в целом, введя предварительную цензуру на стадиях литературного и режиссерского сценариев. На самом деле предварительная цензура уже давно практиковалась не только со стороны Управления по делам кинематографии, ею обязали заниматься и всех членов Политбюро лично, некоторых членов ЦК, а верховным цензором, выносившим приговор окончательно, Сталин назначил себя сам. В его архиве и в фонде ЦК ВКП(б) и сейчас хранится десяток сценариев с его пометами и рецензиями как осуществлённых, так и не отснятых кинофильмов.

Через месяц Шумяцкий опять напомнил о себе и деле Эйзенштейна, правда, напомнил не Сталину, а второму человеку после него, В. Молотову: «Запрещение постановочных работ по фильму «Бежин луг» встречено определенными элементами, не разделяющими линии партии в вопросах искусства, буквально со звериной злобой. Не рискуя открыто выступать против решения ЦК, они мобилизуют все силы, чтобы дискредитировать это решение путем клеветы на нас – проводников этого решения». Информатор сообщал, что сторонники Эйзенштейна засели в Союзе писателей СССР, они тайно собираются для того, чтобы выработать линию защиты режиссера, что его поддержал писатель Фейхтвангер и ряд партийных деятелей, которые выступили в защиту запрещенного фильма и «используют свое положение партийных работников для того, чтобы дать всей групповщине Эйзенштейна орудие политического шельмования нас – партийцев кино, проводящих линию партии в вопросе об антисоветской постановке Эйзенштейна»[488]. Эйзенштейн прямо назван антисоветчиком, этим Шумяцкий подталкивал руководство к физическому уничтожению мастера советского кино. Сталин не любил, когда на него оказывалось давление, даже «из благих» побуждений. Но еще тщательнее он отслеживал любой коллективный «бунт на коленях», в данном случае попытку группы творческих работников защитить своего коллегу от произвола бюрократии.

После закрытия «Бежиного луга» Эйзенштейн понял, что его режиссерская деятельность может завершиться крахом, а возможно, и арестом. Один из известных современных историков советской культуры, Л.В. Максименков, опубликовал любопытный документ 1937 г. – донос на Эйзенштейна американского журналиста Э. Стейна, волею судеб оказавшегося в СССР, а ранее крутившегося в кругах, близких к американским и мексиканским троцкистам. Ничего толком не зная, он из одного факта знакомства сделал крайне опасные для того времени измышления: «Я подозреваю режиссера Сергея Эйзенштейна в связи с троцкистами, – доносил он. – Какова эта связь, я не знаю…», а затем перечислил ряд имен, с которыми режиссер действительно встречался за рубежом. Письмо оказалось в Секретно-политическом отделе ГУГБ НКВД СССР, в том самом, в котором занимались плановыми «разработками» и убийствами советских писателей, в частности, Б. Пильняка и др., а в 1940 г. подвели к расстрельной стене И. Бабеля[489]. Конечно, Эйзенштейн об этом письме не знал, но, как выразился тот же Максименков, режиссер не мог не понимать, что окружен доносчиками. Мало того, в том же году во французской прессе появилось сообщение об аресте Эйзенштейна; в ответ на него в феврале 1937 г. Эйзенштейну поручили написать опровержение в газету «Известия»[490]. После