Сталин, Иван Грозный и другие - Борис Семенович Илизаров

Ермака и др.). Требования сверху транслировались вниз, а оттуда исполнителям; Эйзенштейна, как и других, переориентировали по части героики. Как это тогда делалось, Эйзенштейн в сказочно-шутливой и злой форме описал в мемуарах:

«А еще был случай в том же роде – только позабористей.

В те годы – тридцатые – дед[472] еще на позициях «безгеройных» картин – «эпических полотен», как тогда говорилось, стоял. Фильмов с центральными персонажами избегал.

Больше вроде массовые движения фотографировал.

Заправлял тогда киноделами Б.З. Шумяцкий.

И дюже они с дедом не ладили.

Неизменно оный Б.З. деду докучал – поперек дедова нрава всякое предлагал – деда на всякое неистовство провоцировал…

И говорит деду: так и так мол, Сергей Михайлович, – темка у меня для вас припасена – прямо персик, лимон с виноградом позавидовать могут.

Навострил дед ушки.

Какая такая пакость, какой такой подвох ему от Б.З. Шумяцкого затевается?

Так и есть: предложение Шумяцкого в стилистике дедовой как серпом по яйцам, поперек режет: «Стеньку Разина» Вам, Сергей Михайлович, снимать предлагаю! Все как есть и с княжной и «за борт ее бросает» и все такое прочее. Осерчал дед Шумяцкой наглости, взъелся…

С места в ответ Шумяцкому и говорит:

«Верно, – говорит Борис Захарович. На великие человечьи героические образы Вы меня перестраиваете.

Так почто ж на полпути на Стеньке задерживаться. Уж строить человечий монумент, так – монументальный.

Давайте ахнем-шарахнем не кого-нибудь, а самого в фольклоре популярного богатыря… Луку Мудищева!»[473].

Тем не менее с 1932 и по 1937 гг., т. е. почти пять лет (а если считать с последнего отснятого фильма, то более семи лет), Эйзенштейн или простаивал, или терпел неудачи по вине руководства, метался, ища свое место в меняющемся мире и не находил его. Ему упорно не давали снимать, но не препятствовали педагогической деятельности. Во ВГИКе он получил кафедру, с успехом читал лекции, вскоре получил звание профессора, а перед войной и степень доктора, его иногда награждали и другими, но не самыми высокими наградами. У него была масса задумок, но ему не давали снимать. Эйзенштейн сначала пытался по образцу Александрова снять сатирическую комедию («МММ»), но ничего не получилось. Его явно вытесняли из рядов действующих кинорежиссеров. Эйзенштейн все больше переключался на преподавательскую деятельность, писал теоретические статьи, многочисленные проекты кинофильмов и полноценные сценарии, выступал на различных форумах. В 1933 г. в Германии воцарились нацисты и, как водилось в те времена, по инициативе властных органов он в марте 1934 г. выступил в печати со статьей «О фашизме, германском киноискусстве и подлинной жизни. Открытое письмо германскому министру пропаганды доктору Геббельсу». Поскольку Германия тогда была врагом, то и статья была резко отрицательная, с элементами назидания. Запомним это. В августе 1934 г. Эйзенштейн был избран делегатом на первый Съезд советских писателей, несмотря на то, что за ним не числилось каких-то крупных литературных произведений, если не считать нескольких киносценариев и кинопублицистики. Создавая государственную писательскую структуру, Сталин искал форму тотального контроля не только за творчеством, но и за умами литературно одаренных людей, поскольку в писательской среде фрондирующих было ничуть не меньше, чем среди других групп интеллигенции. В качестве иллюстрации можно указать на то, что на съезде была распространена листовка, показывающая, как, несмотря на бравурные официальные выступления подавляющего большинства делегатов, люди тайно вполне осознавали те катастрофические сдвиги, к которым вела сталинская диктатура. В ней, в частности, говорилось: «Вы устраиваете у себя дома различные комитеты по спасению жертв фашизма, Вы собираете антивоенные конгрессы, Вы устраиваете библиотеки сожженных Гитлером книг, – все это хорошо. Но почему мы не видим Вашу деятельность по спасению жертв от нашего советского фашизма, проводимого Сталиным; этих жертв, действительно безвинных, возмущающих и оскорбляющих чувства современного человечества, больше, гораздо больше, чем все жертвы всего земного шара, вместе взятые со времен окончания мировой войны…

Мы лично опасаемся, что через год-другой недоучившийся в грузинской семинарии Иосиф Джугашвили (Сталин) не удовлетворится званием мирового философа и потребует по примеру Навуходоносора, чтобы его считали, по крайней мере, «священным быком»[474]. Быком не быком, но считать себя «Отцом народов», «Гением всех времен», знатоком литературы, истории, философии, киноискусства и много еще чего Сталин действительно потребовал. И никто ничего не мог и не пытался сделать. Не знаю, попала ли к Эйзенштейну эта листовка, и как он на нее отреагировал, но через несколько месяцев, к началу 1935 г., его профессиональные и политические взгляды заметно поменялись. Выступая на Первом всесоюзном совещании творческих работников советской кинематографии, он заявил: «Начинается наша кинематография со стихийно-массового «протагониста», с героя-массы. Затем, к завершению своего первого пятнадцатилетия, стихийно-массовый стиль первого периода начинает индивидуализироваться на экране серией отдельных образов, отдельных фигур». Иначе говоря, Эйзенштейн признал в качестве советского героя того самого Борковского «Луку» и, подчинившись новой установке, отвернулся от героического революционного «класса», как пройденного этапа. А в конце того же года, он, возможно, в первый раз попробовал свой голос в хоре гимнопевцев вождя. Попробовал, может быть, вынужденно, т. к. только что были запрещены съемки первого варианта его первого звукового фильма «Бежин луг». Напомню, в эти же годы Ал. Толстой и многие иные литераторы и деятели культуры вовсю прославляли мнимые подвиги и людоедские достижения Сталина. В декабре 1935 г., читая лекцию во ВГИКе, Эйзенштейн произнес перед студентами совсем необязательную с точки зрения логики тираду, содержащую малоудачное сравнение, и все по поводу величайшей «гениальности» вождя: «Был момент, когда мы говорили: «Техника решает все», а затем есть момент, когда мы говорим: «Кадры решают все». Но гениальность того человека, который на определенном этапе говорит, что «техника решает все», а на другом этапе говорит, что «кадры решают все», сталинская гениальность, всеобъемлюща, и если он в одном случае делает упор на одну часть, то это не значит, что другая часть в загоне. А у театральных мастеров или у наших гениев в области искусства нет такой всеобъемлющей силы, и они понимали бы лозунг «кадры решают все», – и больше ничего»[475]. Лозунги Сталина о технике и кадрах были широко известны, а поскольку все лекции конспектировались стенографистками, в том числе студентами, приносившими их для просмотра в партком ВГИКа, то автор, похоже, произносил подобные «изречения» совсем не из дежурных соображений, а с умыслом[476]. Эти слова сигнализировали, что мастер готов был снова включиться в творческий процесс на любых условиях, которые бы ему предложили, и с любой тематикой. Да, собственно, он был готов к этому давно, а в данный момент надо было заслужить прощение человека власти,