Радин - Лена Элтанг

Я хотела видеть твое мертвое тело, и я его увидела.

Радин. Понедельник

Радин поймал взгляд булочника и понял, что долго занимает единственный столик. Двое посетителей примостились на подоконнике, глядя на площадь, где из рта каменной рыбы бежала струйка воды.

Радин положил монеты на блюдце и вышел на площадь. На этот раз я уеду, думал он, доставая сигареты. Я думал, что попутчика послали боги, чтобы он заставил меня остаться в городе и прийти в себя. Но нет. Это меня послали, чтобы похоронить Понти так, как он того заслуживает.

Что ты о себе возомнил, сказал Радин, обращаясь к каменной рыбе. Знал бы каталонец, что ты творишь, когда я даю тебе волю. Ведь это ты, второй, наворотил тут дел, как паршивый римский делаторий: сначала донес лейтенанту на женщину, которая заказала подделки в приступе отчаяния. Потом настучал Лизе на художника, чтобы она вышвырнула его из дому на ночь глядя. А теперь отплываешь на наскоро сколоченном корабле, бежишь от земли, опустошенной через твои ябеды, и поселишься на голом утесе по приказу разгневанного Траяна.

Радин бросил окурок в урну и вернулся в кафе. Столик был уже занят, он сел с новой чашкой на подоконник, прямо в солнечное пятно. Потом он развел костер на краю сада, за ржавым остовом автомобиля, и сжег плетеное кресло-качалку. До полудня он чистил мастерскую, раздевшись до пояса, и теперь грудь и ноги у него были покрыты сажей и еще чем-то серым, похожим на порошок серебрянки, а потом пришла Лиза.

– Я думал, что больше вас не увижу, – сказал Радин. – Я буду жить в можжевеловом раю и хочу, чтобы вы жили со мной.

– Можно будет кота у соседки забрать, – задумчиво сказала Лиза, ставшая вдруг выше ростом. – Там есть горячая вода?

Радин опустил глаза и увидел, что она стоит на пальцах, он узнал пуанты с атласными ленточками и обнял Лизу, чтобы ей легче было стоять.

– Там есть горячая вода, – сказал он, не разжимая губ, и вдруг понял, что это сказал кто-то другой. Радин открыл глаза и увидел булочника в синем фартуке, а за ним насмешливые лица посетителей. Булочник теребил его за плечо и говорил, что надо пойти на кухню и умыться. Что он спит уже полчаса, растянувшись на подоконнике, а посетителям негде присесть.

– Видать, тяжелая была у вас ночка! Как только вы зашли, я сразу понял, что давеча перебрали. Скажу сеньоре Сантос, чтобы приглядывала за вами получше!

Гарай

– Да не брал я твоей чертовой бутылки, – сердито сказал Рене, – у меня их тут вон сколько!

Он обвел рукой полки своего бара, заставленные дешевой выпивкой. Значит, не брал? Ты один знаешь, где у меня ключ, я тебя просил присмотреть за домом. А теперь вернулся – и что? Весь двор вытоптан, в доме воняет хлоркой. Я, собственно, за портвейном и заехал, это в моем доме самая ценная вещь!

– Тебя с ним в самолет все равно не пустят, – пробурчал Рене, подставляя пивной бокал под струю воды. – Пришлось бы здесь пить, вот и, считай, что уже выпил. А в доме у тебя, наверное, цыгане паслись.

Пропажа порто была болезненной, я целый год предвкушал его вкус, но еще хуже было ощущение сделанного в доме обыска: мебель сдвинута, кресло выставлено на середину комнаты, в подвале кто-то шарился. Но самое странное – влажный линолеум в студии, даже ноги прилипают. И ничего не пропало, кроме черной бутылки.

В кармане у меня был билет до Вальпараисо, с пересадкой в Майами, и чистый паспорт, за которым пришлось смотаться к знакомому парню на юг страны, да еще денег выложить тьму, но ничего, в Чили меня зовут не детишек учить, я эти намеки между строк читаю.

Вечером я собирался пойти в галерею. Я должен увидеть, как мои работы поставят на подиум и объявят начальную цену, как за них станут биться, повышать ставки и потом будут заворачивать в хрустящую бумагу, как соболиный мех, не меньше десяти слоев.

Однако после обыска стало ясно, что появляться в галерее нельзя. Все равно что за руку отвести себя в тюрьму. На той неделе Николаса взяли в Генуе, и он сразу начал говорить, так что счет пошел на дни, а то и на часы. Я как понял, что полиция топталась в моем дворе, так сразу решил, что на закрытие не пойду. Постою под окнами, надвину капюшон поглубже, стекла витринные, а занавесок там нет.

Возвращаясь на автобусе в город, я смотрел в окно на портовые контейнеры, стоящие вдоль дороги, увидел на одном надпись fragile и вдруг понял, почему пол в студии был мокрым. Менты разбили мою бутылку! Разбили, собрали осколки и замели следы.

Это меня немного развеселило. Двое – или трое? – полицейских полощут тряпку в моем ведре, отклячив зады, будет что рассказать приятелям в столице. С другой стороны, если они сегодня были в доме, то в галерее точно засядут, нужно сделать все аккуратно, как положено.

Выйдя из автобуса на руа Централь, я зашел в знакомый секонд-хенд, купил просторное пальто и кепку, потом подумал и купил еще пару темных очков. Пригодятся на чилийском солнце. Потом я переоделся, оставил сумку в камере на вокзале Сан-Бенту, пообедал в киоске жареной рыбой, пообтерся в новом прикиде и пошел в сторону ратуши.

До начала аукциона оставалось полчаса, гости уже собирались, вели своих женщин под руку через сквер. Вся площадь была заставлена машинами, но полиция и в ус не дула, это же не туристы какие-нибудь, а столпы общества. На фоне этих столпов я был ни дать ни взять клошар в своем пальтишке, слишком заметен, нужно подождать, пока не начнут.

Я сел на углу, поставил перед собой коробку, вытащенную из мусора, и надвинул кепку поглубже на лицо. Публика шла, торопилась, предвкушала выпивку и сладостный озноб аукциона. Эти люди не знали, что возвращение артиста, обещанное им в газетах, – это мое возвращение. Что они никогда не увидят ослепительных, лютых, морозных картин Шандро, разве что раму захотят поменять, но и тогда, оглядев изнанку с презрением, заколотят ее обратно досками.

Они шли мимо меня, струясь, как блистающий, мать их, ручей в горах. Из этого ручья то и дело вылетали монетки – дзинь! хлоп! – и падали на дно картонной коробки, так что я еще и заработал немного.

Лиза

Закат красный – день будет ясный. Мы шли на закат по авениде Боавишта. Солнце садилось далеко впереди, там, где над морем стояла сизая дымка, но самого моря видно не было, до него минут сорок пешком, особенно если катишь перед собой чемодан. Хуан Розалес нес коробку с куклой и саквояж с музыкой, больше у него вещей не было. Время от времени он присаживался на свою коробку покурить, и мне казалось, что кукла скребется там и стучит, не понимая, куда мы собрались. Этого я сама толком не знала, но возвращаться все равно было некуда.

Вечерний поезд тоже отменили, и, хотя протесты так и не начались, вокзал обнесли желтой лентой, будто место преступления. Хуан сказал, что переночуем у его тетки в Виларинье, а там посмотрим. Утром мы приехали вовремя, хотя я немного замешкалась, уговаривая соседку взять записку на случай, если меня будут искать. Вот злыдня старая, за все деньги требует, даром даже не чихнет!