Секрет опричника; Преступление в слободе - Борис Сударушкин

– Выходит, вы, уважаемый Михаил Николаевич, не читали даже «Илиаду», которую положено знать и школьникам.

Окладин обиженно вскинулся:

– При чем здесь «Илиада»?

Краевед поправил очки на переносице и рассудительно объяснил:

– А при том, что поэт Гомер описал Трою, а ученый-археолог Шлиман, внимательно изучив поэму, нашел этот город под землей, хотя многие его коллеги – скептики вроде вас – сомневались в существовании Трои.

– Вот это удар! – восхитилась Ольга. – Вы, Иван Алексеевич, положили нашего уважаемого историка на обе лопатки.

– Пример не совсем удачный.

– Всякое сравнение хромает, – вроде бы согласился с Окладиным Пташников, но вид у него при этом был торжествующий. – Шлиман имел в душе то самое поэтическое чувство, против которого вы так рьяно выступаете. Оно и помогло ему найти Трою.

Окладин не нашелся, что сказать краеведу, а тот, развивая достигнутый успех и чувствуя поддержку Ольги, перешел в активное наступление:

– Не упрощают ли ваши коллеги-историки причину убийства царевича Ивана? Не зря ли сваливают это преступление только на припадок ярости Грозного? Когда требовалось, он был и последователен в своих поступках, и терпелив. Не исполнил ли он, убив царевича, давно задуманное или неожиданно узнал нечто такое, что и послужило причиной убийства?

– Вы опять имеете в виду заговор? – удивился Окладин настойчивости, с которой Пташников придерживается версии, впервые высказанной чернобородым в пригородной электричке Москва-Александров.

– А почему бы и нет? Это предположение кажется мне вполне допустимым. Ведь вы до сих пор так и не нашли убедительных доводов, которые разбили бы эту версию до основания. Или у вас их просто нет? – явно провоцируя историка, насмешливо спросил краевед.

– Вероятно, вы правы, – опять поддержала его Ольга. – Доказать свою правоту всегда труднее, чем огульно отвергнуть чужое мнение.

Я молча ждал, как ответит Окладин, – удастся ли мне привлечь его к расследованию преступления в Слободе?

Пауза явно затянулась. Наконец историк улыбнулся и энергично произнес:

– Похоже, мне бросили вызов? Что ж, в таком случае я согласен принять участие в вашем расследовании. Но у меня будет одно условие.

– Какое? – одновременно спросили мы с Пташниковым.

– Обойтись без сомнительного свидетельства Ганса Бэра.

Краевед пытался переубедить историка, однако тот остался при своем мнении: дневник опричника – ненадежный исторический документ, чтобы принимать его во внимание.

– Будем оперировать только фактами, только подлинными документами. Лишь таким образом можно составить объективную картину этого преступления, объяснить характер и поступки Грозного. Если разобраться, убийство царевича Ивана – немаловажное событие шестнадцатого века. Возможно, если бы не это убийство, история России пошла бы иным путем. По крайней мере, не было бы Смуты, которая принесла Русскому государству столько бедствий…

Прежде чем закончить свою мысль, Окладин с каким-то непонятным сожалением посмотрел на меня:

– А вы задумали написать об этом трагическом событии развлекательный детектив.

Вот при каких обстоятельствах началось это необычное расследование…

Окладин заговорил с уверенностью человека, которому часто приходится выступать перед многочисленной аудиторией, четко чеканя каждое слово:

– Я не отношусь к тем историкам, которые в зависимости от официального мнения и политических соображений меняют собственную позицию. Было время, когда Грозного возносили чуть ли не выше Петра Первого или, как минимум, ставили вровень с ним.

– По заслугам и честь, – чуть слышно буркнул Пташников, углубившись в кресло.

Мы с Ольгой понимающе переглянулись – с самого начала стало ясно, что в отношении Грозного позиции историка и краеведа противоположны и столкновение их мнений неизбежно.

Окладин сделал вид, что пропустил замечание Пташникова мимо ушей, и продолжил:

– Сейчас Грозного спустили со столь высокого пьедестала, но по инерции ставят ему в заслугу взятие Казани, присоединение Сибири, введение книгопечатания и прочие исторические события, которые были подготовлены всем ходом истории, а не волей одного человека.

– Пока, уважаемый Михаил Николаевич, вы не сказали ничего нового, – с кислой миной заметил Пташников. – Роль личности в истории изучают еще в школе.

– В таком случае я сразу перейду к выводам. Мания преследования, бред величия, массовые казни ни в чем не повинных людей – все это явные признаки серьезного душевного заболевания, которым страдал Грозный.

– В истории массовые репрессии всегда носили политический, а не личный характер. Боярство противилось укреплению самодержавия – и Грозный прибегнул к террору.

– Если бы террору подверглись только бояре-изменники! Вспомните – Грозный репрессировал самых близких, самых верных ему людей: Сильвестра, Адашева; опасность грозила Курбскому. Потом были осуждены на пытки и казнены сами организаторы опричнины: отец и сын Басмановы, князь Вяземский, другие. Убийство царевича Ивана – естественное завершение гигантской цепи бессмысленных преступлений, совершенных больным, психически ненормальным человеком.

– Вы заявляете это с такой убежденностью, словно у вас на руках медицинское заключение о болезни Грозного, – желчно проворчал Пташников.

– Я повторяю: разгадку убийства царевича Ивана надо искать не в политике, а в личности Грозного, точнее – в его душевной болезни.

– А нельзя ли сейчас, спустя четыреста лет, подвергнуть Грозного заочному медицинскому обследованию и попытаться выяснить, страдал ли он психической болезнью или нет? – вспомнив, что Ольга – будущий врач, я обратился с этим вопросом к ней.

Она охотно включилась в наше «расследование»:

– Еще в прошлом веке такую попытку предпринял профессор Ковалевский, выпустивший книгу «Иоанн Грозный и его душевное состояние». Как-то на занятиях по психиатрии мы ее рассматривали.

– Ну, и к каким же выводам пришел этот авторитетный эскулап?

– Профессор тоже утверждал, что поступки Грозного нельзя объяснить логикой, поскольку он был психически ненормальным человеком. Но полностью согласиться с таким диагнозом, вероятно, нельзя. В желании доказать, что Грозный был душевнобольным, Ковалевский договорился до того, что даже венчание его на царство объявил страстью дегенерата «возможно чаще и возможно больше фигурировать, произносить речи, появляться к народу и блуждать по государству». Ковалевский доказывал, что «человек с крепким умом не считал бы необходимым прибегать к столь слабым историческим доводам», что так поступит только человек «с болезненно развитой фантазией и воображением, одерживающим перевес над разумом».

– А каков будет ваш диагноз?