Лавкрафт. Я – Провиденс. Книга 2 - С. Т. Джоши

настоящим подарком судьбы. Еще в 1932 году он предложил Лавкрафту напечатать его старые рассказы в обмен на оригиналы рукописных или (к тому моменту уже истрепавшихся) машинописных текстов, и Лавкрафт, чей страх перед пишущей машинкой в те годы превратился в самую настоящую фобию, с готовностью согласился, хотя ему было отчасти неловко обменивать никудышные каракули неизвестного литератора, коим он себя считал, на чистые машинописные листы. Барлоу даже выпрашивал у Лавкрафта оригиналы «Сомнамбулического поиска неведомого Кадата» и «Случая Чарльза Декстера Варда», но далеко в этом деле не продвинулся.

Узнав Барлоу получше, Лавкрафт начал считать его вундеркиндом наподобие Альфреда Галпина, и в целом был прав. Да, временами Барлоу не мог сосредоточиться на каком-то одном деле и при жизни Лавкрафта не успел добиться особых высот, однако в более поздние годы он неожиданно проявил себя совершенно в другой области, занявшись изучением мексиканской антропологии. В связи с ранней смертью Барлоу мир лишился прекрасного поэта и ученого. Лавкрафт не ошибся, назначив его распорядителем своего литературного наследия.

В 1930-х Лавкрафт стал средоточием фанатского движения любителей фантастики, поэтому объемы его переписки неуклонно росли. В конце 1930 года он обсуждал эту проблему с Лонгом:

«Что до списка моих адресатов – признаюсь, сэр, он сильно нуждается в прореживании… но с чего же прикажете начать? Некоторые из давних знакомых перестали заваливать меня письмами, однако количество новых слегка их перевешивает. За последние пять лет я начал постоянно общаться с Дерлетом, Уондри, Талманом, Дуайером, [Вудберном] Харрисом, Уайссом, Говардом и (не так регулярно) с Уайтхедом, причем Дерлет пишет часто, но помалу, Уондри в последнее время все реже, Талман – средне, Дуайер – помногу, зато не очень часто, Говард – объемно и со средней частотой, Уайсс присылает мне целые энциклопедии, но довольно редко, а Харрис пишет много и часто. Ортона, Мунна и Котса в расчет не беру, поскольку они присылают всего по паре строк. В качестве временной меры не могу придумать ничего другого, кроме как немного сократить объем переписки с

Харрисом»85.

В список, правда, не попали давние коллеги Лавкрафта по любительской журналистике: Моу, Эдвард Х. Коул, Галпин (с ним он, вероятно, общался уже не так активно), Мортон, Кляйнер (с ним – и того реже) и сам Лонг. Стандартная переписка по любительским делам, естественно, уже сошла на нет, хотя Лавкрафт, пожалуй, значительно преуменьшает масштаб «катастрофы», сообщая, что «количество новых слегка их перевешивает». В конце 1931 года он подсчитал, что количество его постоянных друзей по переписке составляло от пятидесяти до семидесяти пяти человек86. Однако дело здесь не только в количестве. Со многими коллегами Лавкрафт – возможно, под влиянием своих формирующихся философских взглядов – вступал в необычайно длинные споры. Как я уже упоминал, в начале 1929 года он написал Вудберну Харрису письмо на семидесяти страницах, а в начале 1931 года – примерно таких же размеров послание Лонгу (в «Избранных письмах» оно занимается пятьдесят две страницы и явно приводится в сокращенном виде). Письма его всегда крайне увлекательны, но порой создается впечатление, что ему очень трудно было остановиться.

Многие сетовали, что Лавкрафт тратил (и тратил зря, как считают некоторые) слишком много времени на переписку, считая, что лучше бы он использовал его для написания собственных художественных работ. Действительно, за последние годы оригинальных сочинений (не считая редакторских проектов) набралось не так уж много: одно в 1928 году, за 1929 год ни одного, затем одно в 1930 году и два в 1931 году. Впрочем, и здесь цифры обманчивы. Думаю, по любой из этих пяти работ Лавкрафта бы уже запомнили как выдающегося автора «странной» прозы, ведь эти повести обладают потрясающей глубиной и содержанием, которые редко встречаются в этом жанре у кого-либо, кроме По, Мэкена, Блэквуда и Дансени. Да и не факт, что Лавкрафт сочинил бы больше, будь у него свободное от переписки время, поскольку для написания прозы ему требовалось соответствующее настроение, а задумки он иногда вынашивал годами.

И, что самое главное, крайне несправедливо полагать, что Лавкрафту следовало прожить свою жизнь ради нас, а не ради себя. Реши он вовсе не писать рассказов, а ограничиться письмами – что ж, мы бы многое потеряли, но выбор оставался за ним. Кстати, в том же письме к Лонгу Лавкрафт находил оправдание своей объемной корреспонденции:

«…человеку, живущему в уединении, переписка помогает смотреть на собственные идеи глазами других и таким образом защитить их от догматизма и от причудливых элементов одиночного, никем не исправленного размышления. По чужим текстам не научишься рассуждать и оценивать. Если человек живет вдалеке от общества и не имеет возможности вступать в беседы и устные дебаты, ему стоит отточить свою проницательность и отрегулировать баланс восприятия с помощью обмена идеями в эпистолярной форме».

Во многом он, безусловно, прав, и мы без труда сумеем отличить самоуверенного Лавкрафта образца 1914 года от Лавкрафта зрелого, каким он стал к 1930 году. Однако здесь он не упоминает одну из главных причин, по которой поддерживал переписку: чисто из вежливости. Лавкрафт отвечал почти на все полученные письма, и отвечал довольно быстро, обычно в течение пары дней, считая, что именно так должен поступать джентльмен. Его первое ответное письмо Дж. Вернону Ши занимает четырнадцать страниц (семь больших листов, исписанных с обеих сторон), потому что в своем послании Ши просто завалил Лавкрафта любопытствующими вопросами о его жизни – как писательской, так и личной. Лавкрафт всегда поступал подобным образом и именно поэтому поддерживал тесную дружбу даже с теми людьми, которые жили далеко и никогда не виделись с ним лично. Именно поэтому он и после смерти остается почитаемой фигурой в скромных мирках любительской журналистики и «странной» прозы.

Глава 21. Интеллектуальная Жажда (1931–1933)

Конечно, 1931 год нельзя назвать совсем уж провальным, хотя Лавкрафта сильно задели отказы редакторов в публикации лучших его работ. Его традиционные весенне-летние поездки достигли максимума по протяженности, и домой он вернулся, набравшись новых впечатлений, которые компенсировали литературные неудачи.

Лавкрафт отправился в путь в субботу второго мая, на следующий день после завершения одного изнурительного дела – перепечатки текста «Хребтов безумия» на машинке. Как всегда, он заехал в Нью-Йорк, но ненадолго: зашел на ужин к Лонгам, но в 0:40 сел на автобус до Чарлстона, маршрут которого пролегал через Вашингтон, Ричмонд, Уинстон-Сейлем и Шарлот (Северная Каролина), а затем через Колумбию (Южная Каролина). Общее время в дороге составило тридцать шесть часов.