Бесы пустыни - Ибрагим Аль-Куни

— Ты что, думал, я девочка малая? — сказала она с насмешкой. — Первое, чему мы от наших матерей учимся, это распознавать вранье мужей. Мужчина безо лжи — словно яйцо без соли. Мы жизнь точно воспроизводим, а она — такая большая ложь, больше всякого мужского вранья в Сахаре!

Его прошиб пот стыда. Он выбрался из шатра наружу и больше никогда в глаза ее не видел.

Отказался от женщины, боясь, что демон старости заберет ее у него силой.

…А в состоянии ли мужчина — житель Сахары — отказаться по доброе воле от лихорадочного желания в том молодом возрасте, да еще когда сам высокородный вождь обучил его науке пробуждать голос совести в душах шейхов соперничающих племен, в состоянии ли такой муж отказаться от должности вождя с подобной легкостью?

Когда скончался старый вождь, проживший на свете больше ста лет, некоторые определяли его возраст в сто семь лет. В то время как другие мудрецы опровергали подобные утверждения, с такой легкостью обращавшиеся с числами — они называли это манией играть в колдовские забавы и отрицали, хлопая при этом в ладоши, что кто-либо живой в состоянии определить точно истинный возраст долгожителя, потому что покойный вождь наверняка пережил и эти сто семь лет. Адда в эти дни находился на пастбищах в Хамаде — в уединении, не общаясь ни с кем, кроме верблюдов, джиннов и наземных тварей. Он держал пост неделями, не брал в пищу ничего, кроме трав пустыни и плодов редких деревьев. Месяцами не произносил ни слова, не открывал рта для звука — разве что выкрикивая указание верблюду, отставшему или затеявшему склоку, задумавшему потягаться со своими слабыми сверстниками на поле брани за стройную верблюдицу. Чтение же или бормотание заклинаний и аятов Корана речью назвать было нельзя. Пришел-таки его черед — поразила его тоска по Вау.

Он вспомнил вновь легенды своей бабушки о затерянном оазисе. Вглядывался в призраков, вслушивался в бормотание зловредных джиннов в пещерах гор, увенчанных голубыми масками. Он вспомнил также лихорадочную гонку за куском металла и неожиданную кончину бабушки… Следил за миражом, горящим серебряным пламенем над вершиной холма — пока не выросли вдруг среди языков этого пламени фигуры всадников-посланцев, которых направили к нему члены совета старейшин. Сообщили о кончине и отсутствии законного наследника, что привело к раздорам в процессе выбора преемника покойному вождю.

Они изрекли: «Ты снискал доверие вождя, какого он не оказывал даже помощникам. Он поручал тебе улаживать споры, поскольку владеешь ты разумом и опытом, и принятие тобой звания похоронит самые наихудшие противоборства внутри единого племени».

Он сказал: «Когда же это знание Сахары позволяло бить в барабан вождя мужчине моего возраста?» На это они отвечали: «Ты снискал доверие покойного, и этого довода достаточно». Он был вынужден прибегнуть к иносказаниям дервишей: «Разве годится для главенства тот, кто поражен недугом тоски?»

Он продолжал идти своей дорогой в поисках Вау, а кланы его племени продолжали несколько месяцев свои споры о кандидате в преемники вождю. Кончили тем, чтобы принять одного сластолюбивого мужа, за которым было четыре жены и несколько любовниц молодых, сновавших во тьме у его шатра сразу же после того, как слышали о распре между ним и одной из его жен. Его клан вынудил его пойти на союз с другим кланом. И не прошло еще девяти месяцев, как дошла до Адды весть о том, что найден был мертвым в своем шатре. Говорили, будто одна из любовниц посыпала ему яду в еду, а по другим слухам выходило, что виновницей тут стала одна из законных жен. Однако, мудрые старейшины не преминули вынести оправдательный приговор и наложницам и женам, так что все вернулось на круги своя.

На этот раз делегировали к нему Хамиду, он знал, как отыскать приятеля в северной части пустыни аль-Хамада. Тот всерьез думал отправиться к оазисам горы Нафуса, чтобы набраться знаний по устоям веры из уст шейхов суфийских братств, полагая, что это поможет ему расколоть каменную дверь заветного мира, которую, как он полагал в прошлом, помогла бы ему раскрыть поэзия. Хитрый лис Хамиду знал, как вытащить его еще раз к шатрам родного племени, чтобы избавить их от склоки.

Начал он с конца, заявив:

— Кланы раскололись на три группы. Если ты не примешь звания вождя, дело там кончится не просто расколом, а открытой враждой.

Он был вынужден подчиниться. И понял впоследствии, что благородство состоит в том, чтобы уметь отказаться от счастья и вернуться на путь к заветному Вау, отвечая на иной небесный зов, имя которому долг.

Он обнаружил себя в тисках такой ситуации, когда долг меняют на веру.

Долгий путь вынуждает человека отказаться от многих искушений, забыть прочие цели, остаются лишь символы и намеки, общие установки. Тоска познать основы веры осталась, равно как и отношение к золоту, сформировавшееся в детстве. Трагедия бабушки связалась с шайтаном золотой пыли, а путь к Вау — с неоправдавшейся надеждой получить религиозное образование из уст дервишей горы Нафуса. Эта давняя тоска сподвигла его на то, чтобы убедить шейха братства аль-Кадирийя остаться и просветить умы сынов племени лучами истинной веры в пору, когда вся Великая Сахара переживала наплыв поддельных дервишей-самозванцев и факихов-раскольников на религиозном поле да такой неудержимый, что многие племена потеряли собственное лицо, сбились с истинного пути, и сам ислам оказался под угрозой того, что окажется просто чуждым людям, как это однажды предрек пророк.

Если бы не волна вероотступничества, зародившегося в Томбукту, и не искажение религиозных понятий, которому подвергся ислам под влиянием магов и их прихвостней, тех, что избрали себе в качестве нового божества золотой песок, то, конечно, воры-самозванцы не осмелились бы вторгнуться в Сахару — иногда под прикрытием богословия, а иногда — под предлогом подстрекательства, якобы обязанности каждого мусульманина, к возвращению к истокам веры и обращению к Корану, как единственному источнику истины. Дуновение ветра извращений с юга сопровождалось волнами торговли да и сам нещадный южный ветер дул не переставая, и память на коранические тексты в умах ослабла — власть религии в жизни людей почти померкла. Фокусники и раскольники воспользовались обстоятельствами, избрали их средством к выживанию, наживе и мошенничеству над жителями Сахары, алчущими истины. Истины Сахары, жизни и утраченного оазиса. Они внедрялись повсеместно на голом континенте в группы сопровождения верблюжьих караванов, а порой прибывали поодиночке на спинах ослов да мулов, и наиболее удачливые мошенники прибывали в седлах скакунов и кобылиц — это в то время, когда бедняки, решившие на скорую руку отдаться раскольническим сектам, добирались до желанных племенных пастбищ пешком, босоногие, избитые в кровь долгой дорогой по каменистой пустыне. Все приходили с четырех сторон: из Феса, Марракеша и Кайруана; из Зулейтана, Туата[162]и страны Шанкыт; из Восточной Сахары, через Зувейлу и Мурзук. Они били в молитвенные тамбурины, жгли благовония, ревели как лесные гиены, кололи себя ножами, плевали в уста простолюдинов — якобы для того, чтобы наполнить их души непорочностью и благостью, так что глупым людям и в голову не приходило, что вся эта шумиха не более чем хитрость отхватить в конце ночи пышное угощение, которое должно было организовать племя туарегов в честь своих святых прародителей. А поутру эти воры открывали свое истинное лицо, начиная неприкрытый грабеж. Они забирали верблюдов, коз, милостыни, серебряные украшения женщин и даже одеяния благородных вассалов и военные доспехи. Все это творилось именем пророка, сподвижников Мухаммеда и господина сиди Абдель-Кадира аль-Гиляни, основателя секты аль-Кадирийя, — взамен молитвы или поддельного талисмана-прикрытия, нацарапанного на желтом листке с обгрызанными краями, который жители Сахары быстро заворачивали в клочок газельей кожи, чтобы сохранить от тления и порчи, и никому в голову не приходило, что вся действенность такого амулета — в самом куске кожи, а не в желтом листке…