Иерусалимский покер - Эдвард Уитмор

Шаря по карманам халата, Нубар дрожащими пальцами нащупал баночку с румянами и губную помаду. Он вынул их и начал безучастно поигрывать с ними, намазывая лицо то здесь, то там и размышляя, что бы стал делать Парацельс в этом сыром, темном подвале вот таким мрачным вечером. Не обращал бы внимания на ледяные сквозняки и капающую воду и все повторял бы свои опыты с ртутью в поисках уникального стечения обстоятельств, тысячу раз? Две тысячи раз? Три тысячи раз?

Вновь и вновь вдыхал бы тяжелые пары ртути мрачным зимним вечером в Венеции? Вновь и вновь дышал бы своими любимыми парами глубоко под Большим каналом? Мечтал бы о философском камне бессмертия?

Взгляд Нубара упал на ящик, до той поры скрытый горой отчетов, которые он бросил в огонь. Ящик был смутно знакомой формы. Нубар подполз к нему и заглянул внутрь.

Киноварь. Ртутная руда.

Полный ящик киновари из его алхимической лаборатории в башне албанского замка. Воспоминание о тех временах, когда он ставил опыты с ртутью, — ящик прислали сюда вместе с архивами РБУ. Странно, что стоило ему подумать про ртуть, как она тут же объявилась.

Алхимия, по стопам магистра. Неужели это было всего шесть лет назад?

Он хорошо помнил эти счастливые дни и ночи. Долгие часы в одиночестве за рабочим столом в башне замка, где он приобщался к ртути вместе с магистром Бомбастом Фонгеймом Цельсом Парагогенским.

Или Бомбастом фон Го фон Геймом?

Парабомбаст? Парафон? Парагейм и Параго?

Нет, нет, конечно, Параштейн, Нубар Валленцельс Параштейн. Несравненный Параштейн. Что сталось с ним за шесть коротких лет? Куда он делся?

Нубар подтолкнул ящик к яме и смотрел, как киноварь нырнула в ревущий огонь. Дым, туман, мечты. Пары ртути. Новые пары заклубились в подводных архивах Разведывательного бюро уранистов.

Нубар нашел в кармане халата медальон, изображающий Муссолини и Деву Марию, и все вертел и вертел его в пальцах, выискивая сходство между двумя лицами. Он достал три монетки по одной лире, закинул их в рот и стал сосать. Подбросил в огонь еще несколько стопок отчетов.

Чего-то не хватает. Чтобы ясно видеть в клубящемся дыму и парах ртути, ему нужен третий глаз. Но где его маленький обсидиановый шар, драгоценная сфера из черного вулканического стекла, его примитивный третий глаз?

Потерян. И никогда не отыщется. Он нащупал что-то круглое в кармане халата — и выхватил.

Сережка, из поддельного лазурита, цвета неба. Камень был похож на яйцо малиновки.

Нубар укрепил сережку на своей ермолке так, чтобы яйцо малиновки свисало ему на лоб. Да, так лучше. Его голова стала увеличиваться в размерах, к нему начала возвращаться сверхъестественная мудрость и проницательность. Он чувствовал, как его мозг растет, разбухая, как яйцо, чтобы объять всю Вселенную и жизнь.

Последние мысли в подземном мире, время пришло. Его левый глаз, глаз, столетиями изводивший мужчин из рода Валленштейнов, автоматически захлопнулся, когда Нубар вспомнил о заклятых врагах, что смыкали вокруг него плотное кольцо.

Ахурамазда, главное доброе божество, тайный владелец Ближнего Востока, известный под именем Стронгбоу, гигантский джинн, который неотступно преследует его с девятнадцатого века. Почему? Почему именно его, Нубара, должен наказать гигантский добрый джинн?

Бог сын его, отец джинна, Сам, в двадцатом веке переодетый мелким контрабандистом и морфинистом по имени Стерн. Несколько лет назад Нубар счел Стерна слишком ничтожным, чтобы всерьез им заняться.

И наконец, Хадж Гарун, этот призрак, живущий вне времени и видевший все, даже создание подлинной Библии.

Нубар улыбнулся, и его правый глаз тоже захлопнулся. В дыму, в клубящихся парах ртути, поднимающихся из ямы, закрыв оба глаза, он наконец мог своим третьим мистическим глазом узреть Вселенную как она есть.

И что? Неужели все окажется так, как предполагал безумный приплясывающий священник, монастырский пекарь, в начале эпической саги? Неужели заклятые враги, теснившие его, и есть Святая Троица? Отец, Сын и Дух Святой?

И тут его осенило. Пусть Святая Троица на него ополчилась, но все еще остается Дева Мария, и где же Дева Мария? Не он ли сам, Нубар, и есть Дева Мария, только переодевшаяся Нубаром? В конце концов, верят же в некоторых областях Греции, что, когда Христос родится снова, он родится от мужчины, и поэтому все мужчины там носят штаны с большим мешком на заду, чтобы поймать Спасителя, когда он появится на свет.

Невероятно. Потрясающая новая перспектива, безграничные возможности не только для него, но и для мира в целом. Он перевернул медальон в руке, и черный вулканический глаз у него на лбу слепо уставился в ревущий огонь, не различая ни дыма, ни пламени, ни пара под сводами.

Сразу перенестись в Грецию? Солнце и море, свет и Спаситель.

Нубар оскалился, и оскал застыл.

Невероятное событие, о котором в Венеции судачили всю зиму, произошло ровно в полдень 22 декабря. Одни связывали его с тем, что предыдущая ночь была самой длинной в году. Другие опровергали мнение первых как предрассудок и говорили, что если уж чем и объяснять это странное происшествие, то не ночью и тьмой, а скорее полднем и светом.

В любом случае, что так, что этак, не будь этого события, Нубара никогда бы не нашли, и его странная судьба навсегда осталась бы неизвестной.

Густой туман, уже несколько дней окутывавший Венецию, начал рассеиваться к утру 22 декабря. Туристы, жаждущие увидеть прекрасный город, быстро улучили момент, и к половине двенадцатого нечастые, но постепенно все прибавлявшиеся гондолы уже лавировали по Большому каналу.

В одной из гондол находилась группа аргентинцев немецкого происхождения, которые всецело поддерживали фашистскую политику Муссолини. Они-то и стали единственными свидетелями происшествия.

Особенно зловещим, говорили они потом, им показалось то, что роскошный палаццо обрушился беззвучно.

Секунду они восхищались его прекрасными очертаниями, проплывая мимо, — пышная и величественная деталь венецианского пейзажа, именно так они себе и представляли венецианский палаццо на Большом канале, — а в следующую секунду он пропал, просто тихо исчез в клубах дыма прямо на глазах.

Все произошло в мгновение ока. Они не могли в это поверить. Когда они открыли глаза, на том месте, где только что стоял палаццо, не было ничего, кроме неба, неба и таинственного клуба дыма, который быстро развеял ветер.

Башенные часы по всей Венеции били полдень. Палаццо рассеялся как сон, пустая мечта.

Это было так зловеще, говорили аргентинцы. Несколько минут они просидели в гондолах молча, слишком ошеломленные, чтобы говорить, уставившись в новый клочок пустоты.