Блез Паскаль. Творческая биография. Паскаль и русская культура - Борис Николаевич Тарасов

и блаженным людям, которые, по словам Платона, были лучше нас и стояли ближе к Богу – их же “мышление” свободно парило в том измерении, которое нам становится – и то очень редко – достигнутым только после exercitia spiritualia”.

Умозрительному схематизму и универсальному рационализму на “большой дороге философии” Шестов противопоставляет “истинную философию” и “второе измерение мышления”, основанное на примате веры и исходящее из того, что Бог есть “живое, всесовершеннейшее Существо, создавшее и благословившее человека”, открывающее путь к “Творцу всего, что есть в мире, к источнику всех возможностей, к Тому, для которого нет пределов между возможным и невозможным”. Для утверждения этого противопоставления Шестов берет в союзники Паскаля и считает особенно уместным напомнить его слова: “Бог Авраама, Бог Исаака, Бог Иакова – а не Бог философов (…) Единый Бог, которого мы с очевидностью открываем в мироздании, имеет столько же общего с Богом Св. Писания, сколько пес, лающее животное, с созвездием Пса. Разум усматривает единое начало, ему нужно найти того, кто, как говорил Паскаль по поводу Декарта, даст первый толчок всему происходящему: разуму нужно понять (…) Бог, ищущий и находящий защиту у закона противоречия, конечно, уже не есть Бог Авраама, Исаака и Иакова”.

Жесткое противопоставление принудительного рационального знания и свободной веры, не считающейся с логикой и законами природы, заставляет Шестова выстраивать своеобразный ряд в культурно-исторической и философской традиции Иерусалима, у истоков которой находятся библейские пророки, стоявшие “ближе к Богу” и откликавшиеся на его зов. При этом Авраам как “отец веры” является для него родоначальником дотоле неизвестного миру измерения мышления, не вмещающегося в рамки обыденного сознания и взрывающего все “принудительные истины”, а также дающего представление о Творце как источнике и господине не только над реальным, но и над идеальным бытием. Его привлекают именно “смелые и замечательные попытки противопоставления сотворенной истины Писания вечным истинам, открываемым разумом”. К авторам таких попыток он относит Иова и Псалмопевца, взывающих из глубины отчаяния не ко всеобщему разуму, а к личному Богу, Тертуллиана, провозглашающего “верую, ибо абсурдно”, Петра Дамиани, усмотревшего в мертвящем знании необходимых истин “источник всех ужасов на земле”, Лютера с его “только верою”. В XIX веке эту линию “уединенных мыслителей”, “изгоев мысли” продолжают Ницше, чья устремленность “по ту сторону добра и зла” и “воля к власти” являются, по мнению Шестова, отчаянным желанием вернуться от древа познания к древу жизни, Достоевский, увидевший через своего “подпольного” героя в “каменной стене” законов природы, в 2x2 = 4 источник смерти, а не мира и покоя, Кьеркегор, прорывающий границы умозрительной философии и прокладывающий через утверждение Абсурда дорогу вере.

Если в системе мысли Д.С. Мережковского значительные культурно-исторические персонажи занимают то или иное место в зависимости от их адаптируемости к идее Третьего Завета, то в логике Шестова они подверстываются к противопоставлению метафизического разума и библейской веры, Афин и Иерусалима, а также к акцентированию “второго измерения мышления” и “введенного в мышление своеволия”. Поставив себе задачей утверждение сверхъестественной природы бытия и сокрушение теоретического и этического рационализма, Шестов вступает в активную борьбу с догматикой религиозных доктрин и спекулятивных систем, полагает бунт, дерзновение, отчаяние основными движущими силами подлинной философии, культивирует парадоксальные суждения, в рамках которых выбираемые им персонажи религиозно-философской исторической драмы оказываются на стороне умозрения или откровения, истин разума или сотворенных истин. В его сочинениях эти персонажи нередко отрываются от исходного контекста, лишаются многоцветия, внутренней логики и движения их собственной мысли и начинают говорить “шестовскими” голосами. Не стал здесь исключением и Паскаль, которого Шестов не только обильно цитирует в опорных фрагментах своих книг и статей, но и посвящает ему специальное исследование под заглавием “Гефсиманская ночь”.

Работа “Гефсиманская ночь (Философия Паскаля)”, входящая в третью часть “К философии истории” книги “На весах Иова (Странствование по душам)”, была написана в связи трехсотлетием Паскаля и вышла отдельной книгой на французском языке в 1923 году. В следующем году она была опубликована на русском в девятнадцатом и двадцатом номерах “Современных записок”. В мае 1924 года М.О. Гершензон сообщает Шестову из Москвы отзыв о ней Г.Г. Шпета: “Он прочитал Паскаля и говорит о нем с большой похвалой… Он говорит об этой книге то же, что и я сказал: это уже потому твоя лучшая книга… что в ней нет твоей иронии или сарказма, который тебе не идет… а это немало, когда 8-я или 9-я книга, под старость, оказывается едва ли не лучше прежних: итак, гордись”. Месяцем ранее свое мнение о “Гефсиманской ночи” высказал Н.А. Бердяев: “Я думаю, что для тебя Бог всегда ветхозаветный Бог. Ты как будто забываешь, что Бог Авраама, Исаака и Иакова также Бог, который окончательно открыл Себя в Сыне и лишь через Сына можно узнать Его близость… Я думаю, что о христианском опыте совсем не могут судить те, которые не в нем, которые его не испытали. Это мое главное возражение против тебя. Ты роковым образом обречен на непонимание Паскаля, поскольку ты сам не находишься внутри христианского опыта… Ты слишком умно, слишком тонко, слишком психологично пишешь о Паскале. Для тебя раскрывается Паскаль лишь со стороны психологического, а не религиозного опыта. Верующий есть для тебя лишь психологический эксперимент. Но твои собственные исследования носят благородный характер, за ними чувствуется переживаемая тобой драма и мучительное искание правды…”. Уже позднее, рецензируя книгу “На весах Иова”, Бердяев писал: “Л. Шестов не библейский человек, он человек конца XIX века и начала XX века, эпохи Ницше и Достоевского, а не Исаии и апостола Павла, и даже не Паскаля и Лютера. Он ломится в дверь, открытую христианством, но не может войти в нее…”.

Если Бердяев верно если можно так выразиться “извне христианского опыта” отметил болевые точки неадекватно “умного” и “психологичного” истолкования личности и творчества Паскаля, то исследователь этого творчества и издатель “Мыслей” Л. Брюнсвик, философ А. Бергсон, ученый Л. Леви-Брюль, исходя из собственных подходов и интеллектуальных интересов, высоко оценили “Гефсиманскую ночь” в сочетании с вышедшей почти одновременно с ней на французском работой Шестова “Декарт и Спиноза”, которая предшествует ей под заглавием “Сыновья и пасынки времени (Исторический жребий Спинозы)” в книге “На весах Иова”. Считая Декарта и Спинозу сыновьями времени, подчинившимися его духу и прокладывавшими в истории магистральный путь диктата ограниченного и “сомнамбулического” рационалистического знания, автор “Гефсиманской ночи” видит в Паскале пасынка и изгоя на этом пути, сторонника проповедуемой им самим и настоянной на радикальном скепсисе дерзновенной веры, религиозного иррационализма, сверхчеловеческой свободы. “За триста лет