Блез Паскаль. Творческая биография. Паскаль и русская культура - Борис Николаевич Тарасов

люди далеко ушли вперед: чему можем мы научиться у человека семнадцатого столетия? Не мы у него – он у нас должен был бы учиться, если бы его можно было вернуть к жизни. Тем более, что и среди современников своих Паскаль был “отсталым”: его влекло не вперед, вместе со всеми людьми, к “лучшему” будущему – а назад, в глубь прошлого. Подобно Юлиану Отступнику, и он хотел повернуть обратно “колесо времени”. И он был, в самом деле был, отступником: отступился, отрекся от всего, что добыто совокупными усилиями человечества за те два блестящих века своего существования, которые благородное потомство окрестило именем “возрождения”. Все обновлялось, все видело в обновлении свое историческое назначение. Паскаль же больше всего боялся нового. Все усилия его тревожной, беспокойной и вместе с тем столь глубокой и сосредоточенной мысли были направлены к тому, чтоб не дать себя увлечь потоку истории”.

Шестов не совсем уместно сравнивает образцового христианина Паскаля с Юлианом Отступником, пытавшимся возродить государственный статус язычества в противовес признававшему христианство в качестве государственной религии, Константином Великим, стремясь обозначить тем самым, отступничество французского ученого и мыслителя от магистрального пути развития антропоцентризма и рационализма и его борьбу с представителями этих направлений. Теперь, подчеркивает он не только в “Гефсиманской ночи”, но и в других работах, истину принимают не от Паскаля, а от Декарта, воплотившего в своей философии уверенность в том, что мир “естественно объясним” и может обходиться без Бога. Шестов развенчивает легенду о Паскале-картезианце и приводит его критические высказывания о “бесполезном и ненадежном” Декарте, который слишком углубляется в науки и которому “с Богом делать нечего”, после того как он заставил Бога “дать щелчок и привести мир в движение”. Если Декарт по его мнению стал выразителем Общего Духа, двигавшего историю, то Паскаль оказался “мрачным и угрюмым ослушником” этого Духа, пытался вырваться из плена времени и оказался на обочине общего процесса.

Шестов задается вопросом, о том что мог бы ответить Паскаль на приговор истории, и сам же на него отвечает: “Человек, который ничего не ждет от мира, который ничего не боится, который не нуждается ни в благах мира, ни в чьей-либо поддержке, разве вы запугаете его приговорами, разве вы принудите его отказаться от себя какими бы то ни было угрозами? И разве история является для него последней инстанцией?

Ad tuum, Domine, tribunal appello.

Я думаю, что в этих словах разгадка философии Паскаля. Последним судьей во всех спорах являются не люди, а Тот, Кто над людьми. И, стало быть, для того, чтобы отыскать истину, нужно быть свободным от того, что люди обычно считают истиной”.

Люди, пишет Шестов, обычно ищут “положительного”, разрешающего, успокаивающего знания, а Паскаль в порыве мрачного вдохновения “возопил”: “Иисус будет в смертельных муках до конца мира: не нужно спать в это время”. Французский мыслитель, продолжал он далее свою мысль как шекспировский Макбет, хочет “зарезать сон” и, по-видимому, требует, чтобы “все люди приняли участие в этом страшном деле”. Однако человеческий разум без колебаний заявляет, что такое требование невыполнимо и бессмысленно.

По убеждению Шестова, апеллировать к Богу значило привлекать к Божьему суду сам разум, а также римскую Церковь. Приводя ответ Паскаля на критику иезуитами “Писем к провинциалу” (“Рим осудил мои писания, я же в них осуждаю то, что осуждено на небе”), он находит в этих словах покушение на единство Церкви и сравнивает их автора с Лютером. Когда последний, как и Паскаль, “вдруг увидел своими глазами, что земные ключи от Царства Небесного находятся в руках того, кто трижды отрекся от Бога, и когда он, в ужасе перед сделанным открытием, отвел свои глаза от земли и стал искать правды на небе – это кончилось совершенным разрывом с Церковью”.

Теоретическому и практическому значению идеи Церкви Шестов уподобляет и идею разума, обосновывая это тем, что человек страшится смотреть на мир “своими” глазами и нуждается в общих глазах, в признанном всеми авторитете. Таким образом, разум обеспечивал древним ту прочность и уверенность, то “право на сон”, которое средневековье находило в католической Церкви. Блаженный Августин, замечает он, никогда не повторил бы вслед за Паскалем “к Твоему, Господи, суду взываю”, а Пор-Рояль решился бы оспаривать решение Рима лишь на будущем Вселенском Соборе. Паскаль же идет до конца. “От всего, что мило людям, он уходит. Люди любят прочность, он принимает неуверенность, люди любят почву – он избирает пропасть, люди больше всего ценят внутренний мир – он прославляет войну и тревогу, люди жаждут отдыха – он обещает усталость, усталость без конца, люди гонятся за ясными и отчетливыми истинами – он все карты смешивает, он все спутывает и превращает земную жизнь в страшный хаос. Чего нужно ему? Но ведь он уже сказал нам: никто не должен спать (…) Прославляя жестокость и беспощадность, Паскаль прославлял Самого Бога, Который послал ему, как некогда Иову, столь неслыханные испытания. Воспевая “бессмыслицу”, он опять же воспевал Бога, который лишил его утешений разума. И даже когда он возлагал свои надежды на “невозможное” – только один Бог мог вдохновить его на такое безумие”.

Шестов нарочито подчеркивает изуверскость и мучительность услышанных Паскалем “на суде Всевышнего” истин, не несущих с собой облегчения, утешения и радости, значение боли, болезни, жизненной пытки, а также свойственной его мысли непрекращающейся душевной тревоги. По его убеждению, именно в таких состояниях сознания проявляется несостоятельность претензий разума и сопутствующих им “земных” инстинктов и открываются самые важные для человека вопросы. Если мы не верим “отсталому” Паскалю или “полудикому” Иову, то следует, полагает он, обратиться к “передовому” Ницше, который считал “’’сгорание на сырых дровах”, “великую боль” путем освобождения духа для создания всей его философии. “Верующий” Паскаль и “неверующий” Нитше, Паскаль устремивший все помыслы свои назад, к средневековью, и Нитше, весь живущий в будущем, в своих свидетельских показаниях совершенно сходятся. И не только в своих показаниях они так близки друг к другу. Их “философии” для того, кто готов отвлечься от слов и под непохожими облачениями умеет разглядеть тождественную сущность, представляются почти совпадающими в самом главном. Нужно только помнить то, что люди охотнее всего забывают и что с такой силой когда-то выразил монах Лютер в своем комментарии к Посланию к Римлянам, написанном им задолго до разрыва с Церковью: “Богохульство… иной раз приятнее звучит в ушах Господа, чем само Аллилуйя, либо какая угодно божественная хвала. И чем страшнее и отвратительнее богохульство – тем приятнее Господу”. Сличая “ужасные богохульства” Нитше